Пташка - Уильям Уортон

И наконец, сиськи. Что за дурацкие штуки для кормления детей? Женщинам приходится носить их на себе всю жизнь, они трясутся, мешаются, все это прямо У них под носом, и при этом пользуются они ими от силы в течение двух или трех лет. Сисек я насмотрелся вдоволь, а Эл еще пробовал показать мне разницу между хорошими сиськами и плохими. В основном различие состоит в объеме и заостренности. Если пролистать журнал «Нешнл Джиогрэфик», то можно заметить, что они не сильно отличаются от того, что имеется у козы или коровы, разве что находятся в более неудобном месте.

Всю дорогу от заведения, где дают напрокат смокинги, Эл пристает ко мне со своими глупостями. Говорит, он уверен, что я смогу «уложить» эту девчонку. Он имеет в виду, что думает, будто она позволит мне себя трахнуть. Он знает двух парней, которым случалось ее «иметь». Предполагается, что это здорово. Видел я эту Дорис Робинсон. Обычная девчонка с обыкновенными ногами, обыкновенной попкой и чуть более крупными, чем они обыкновенно бывают, сиськами. У Дорис всегда такой вид, что становится ясно: она никогда и никуда не полетит ни при каких обстоятельствах. А вообще она чем-то похожа на мою золотисто-коричневую, то есть «коричную», канарейку — такая же рыжеватая, невысокая, с веснушками. Знаю, матери понравится, когда она увидит, что я иду на бал с девушкой, которая выглядит как Дорис. Элу тоже хочется посмотреть, как я пойду на бал с Дорис. Элу хочется, чтобы она меня трахнула. А вот чего хочется матери, я не знаю.

Облаченный в смокинг, я похож на одну из черных канареек мистера Линкольна. Я чувствую себя полным идиотом, когда еду на автобусе туда, где живет Дорис. Слава богу, мне еще не приходится держать в руках какую-нибудь чертову орхидею. Итак, весь вечер мне придется танцевать, едва ли не уткнувшись в нее носом. Лично мне запах орхидей напоминает о смерти. Они пахнут, как старые гробы, сыростью, плесенью и грибами, а сверху, на присыпку, еще мягкий парфюмерный аромат. Вместе получается запах набальзамированного трупа.

Я ожидаю, что подобная орхидея будет весь вечер маячить у меня под носом, но на поверку выходит иначе. Когда я нахожу дом, где живет Дорис, это оказывается большой особняк в фешенебельном районе Жирард-Хилл. Я прохожу в ворота, иду по подъездной дорожке и стучу в дверь. Открывает ее мать. Я представляюсь, и только тогда она меня впускает. Интересно, кого еще она ожидала увидеть шагающим по дорожке в таком пингвиньем костюме, черт бы ее побрал. Миссис Робинсон при полном параде и так наштукатурена, что в какой-то миг мне приходит в голову, будто это ее мне предстоит тащить на этот дурацкий бал.

— Дорис сейчас спустится. Не желаете ли присесть?

Она практически заталкивает меня в гостиную, заваливает в кресло, стоящее рядом с лестницей, и только тогда уходит из комнаты. Я понимаю, что ее мамаша, с такой помпой исполнившая роль дворецкого, усадила меня в это кресло не зря и ожидается большой выход. Так что сижу и жду. И тут мне на ум приходит Перта. Как мне хотелось бы ей рассказать обо всем, что сейчас со мной происходит. Это так непохоже на все то, что она знает. Ей ни за что меня не понять. Но даже если бы она и поняла, то ни за что не поверила бы.

И тут на главной лестнице особняка появляется Дорис. Ну прямо сцена из «Унесенных ветром». Она спускается на три ступеньки, но останавливается, увидев меня. Смотрит на кресло, где я сижу, улыбается улыбкой Оливии де Хевиленд в роли Мелани, затем быстро пробегает оставшиеся ступеньки, причем так плавно, словно съезжает с горки. Я встаю.

Она поводит бедрами, расправляя складки платья, чтобы оно стало еще пышнее. При этом слышится упругий шелест, похожий на звук, издаваемый в полете крыльями голубя. Потом в комнату возвращается ее мать, она вносит коробочку с орхидеей. Прекрасное место для этой штуковины, от которой смердит мертвечиной. Я начинаю понимать, что они, возможно, купили дом ради этой лестницы, чтобы при случае Дорис могла плавно с нее спускаться.

Мать демонстрирует мне орхидею, чтобы я восхитился. Орхидея большая, как голубь, и, кстати, она и похожа на голубя, купающегося в пыли. Затем вручает ее мне вместе с длинной булавкой. Обе холодны как лед. Предполагается, что я приколю орхидею к платью Дорис.

И тут я замечаю, что на платье даже нет такого места, где я смог бы приколоть орхидею так, чтобы она была прямо у меня под носом. Если, конечно, я не собираюсь воткнуть булавку в голую веснушчатую кожу Дорис. И вот я стою, держа булавку в одной руке и орхидею в другой. Я мог бы вонзить ее в тот бугорок, который кажется одним из ее сосков, но может оказаться куском резины. У Дорис большие сиськи, но в этом платье они выпирают буграми даже в районе локтей. Между ними такое расстояние, что если посмотреть под соответствующим углом, то можно увидеть пол.

Похоже, как раз прикалывание орхидеи и есть та деталь, которую они не слишком хорошо продумали. Мать начинает хихикать. Дорис становится лососевого цвета, и веснушки проступают еще ярче. Мать берет дело в свои руки и прикалывает орхидею ей на пояс. Теперь у нее такой вид, будто на нее сзади заползла какая-то чудовищная виноградная лоза. Интересно, куда же мне класть руку, когда мы начнем танцевать?

В комнату заходит отец. У него бледный, усталый вид. Он набрасывает на плечи Дорис шелковую накидку и вручает ей ключи от машины. Кроме того, он дает всевозможные советы: не забыть запереть машину, выключить на стоянке фары и не превышать скорость тридцать пять миль в час. Он целует ее в щеку. Мать тоже целует ее в щеку. Отец поворачивается ко мне и жмет руку.

— Счастливо повеселиться, сынок. Но не забудь доставить ее обратно к двум часам.

Сынок! О небо, они уже меня на ней женили. Танцы заканчиваются в двенадцать тридцать. Что, интересно, я должен с ней делать до двух часов? Что подумает Перта, если я не вернусь к ней в наш сон? Вся эта история с каждой минутой больше и больше напоминает катастрофу.

Во время танцев мне приходится переместить орхидею с талии на запястье. Дорис хочет, чтобы та была на ее левом запястье, и я прикрепляю орхидею к ее наручным часам при помощи аптекарской резинки, которую нахожу в кармане. Цветок сидит у нее на руке с видом сокола, собравшегося поохотиться. Рука-насест лежит у меня на плече, так что во время танца чертова орхидея щекочет мне ухо и загривок. От этого у меня по спине ползут мурашки. Сам цветок я не вижу, но запах чувствую. Он все время напоминает мне о том, как воняла сгнившая кобылятина там, куда нас возил Джо Сагесса.

Эта вонь в сочетании с запахом потных тел вокруг нас и звуками музыки истончает мое терпение до предела. Чтобы хоть как-то отвлечься, я стараюсь думать о том сне, который увижу, когда вернусь домой и лягу спать. Дорис не то говорит что-то о музыке, не то спрашивает, где я живу. Ей известно, что мой отец работает в нашей школе дворником, но она об этом не говорит.

Отец дважды попадается мне на глаза. На этом балу он выполняет еще и роль вышибалы. Кроме того, он провожает до туалета тех парней, кому это становится необходимым. Он следит, чтобы там хотя бы не так много пили, и убирает рвоту, если кому-нибудь станет плохо. За эту ночь он получит пять долларов — как раз столько, чтобы заплатить за мой дурацкий смокинг. Я бы не согласился еще на одну такую ночь, как эта, даже за пятьдесят долларов.

Я вижу, как Эл отплясывает со своей подружкой. Он не бог весть какой танцор, но она из тех девушек, которые могут танцевать хоть с буйволом и все равно он будет выглядеть изящным. Эл танцует на раз-два-три под любую музыку. Он ее даже не слушает. В своем смокинге он похож на киношного гангстера. У него в петлице белая гвоздика, но все равно он мог бы сойти за Брайана Донлеви в роли Гарри-Гелиотропа.

Дорис спрашивает меня о птицах. Как раз об этом мне и не хочется с ней говорить. Если б я думал, что это ей действительно интересно, я бы мог многое рассказать, я бы прекратил этот дурацкий танец, мы бы сели, и я бы все ей выложил. Я внимательно смотрю на нее и понимаю, что это обычная болтовня во время танца. Иногда мне кажется, люди только и делают, что играют в игры — всевозможные игры по сложным правилам. Нынешний бал — одна из таких игр со своими правилами. Одно из которых предписывает говорить, пока танцуешь.

У меня нет часов, и я не могу видеть часиков Дорис, закрытых орхидеей, но часы есть в конце спортивного зала, где мы танцуем. Их завесили проволочной сеткой, чтобы они не разбились от случайного попадания баскетбольного мяча, но если посмотреть под нужным углом, то все-таки можно догадаться, какое время они показывают. Оно ползет очень медленно. Я спекся. Уже двенадцатый час, а я обычно ложусь в десять, чтобы поскорее увидеть мой сон. Моя рука устала поддерживать руку Дорис. Иногда я пробую опустить ее немного пониже, давая таким образом отдых плечевой мышце, но это не помогает, мышцы вообще не могут больше выдерживать никакой нагрузки, и обе руки повисают, как плети. Дело заканчивается тем, что я уже не могу их поднять, Дорис смиряется с этим, обнимает меня за шею, крепко прижимается всем телом и продолжает танцевать, положив голову мне на грудь, засунув ее чуть ли не под самый мой подбородок. Теперь ее волосы лезут мне в нос, и это очень щекотно, тогда как орхидея продолжает щекотать мои затылок и шею. Обе мои руки заняты, потому что приходится делать вид, что я обнимаю Дорис где-то внизу. А кроме того, Дорис вовсю напирает на меня своими большими грудями, упругими, как надутая автомобильная камера. От всех моих тренировок и упражнений, которые должны были подготовить меня к тому, чтобы полететь, моя грудина сильно выпятилась вперед — значительно больше, чем у других людей, — так что груди Дорис как раз обхватывают ее с обеих сторон. Должно быть, мы красивая пара. Ведь мы с ней подходим друг к дружке, как два бревна сруба, уложенные в «лапу».