одного котла. Стоит, однако, кому-нибудь только
заметить, что мы страдаем, как наше страдание становится предметом тщательного разбора, который только опошляет его; ведь сущность сострадания заключается в стремлении
лишить чужое страдание неповторимой индивидуальности: наши «благодетели» не хуже наших врагов умеют умалять наши достоинства и силу воли. Есть что-то оскорбительное в том интеллектуальном легкомыслии, с каким всякий сострадалец изображает из себя само провидение, когда одаривает своим милосердным вниманием какого-нибудь несчастного: он не имеет ни малейшего представления о всех тех внутренних переплетениях и сплетениях, которые как раз и составляют
мое несчастье или
твое несчастье! Моя душа не позволяет растрачивать себя по мелочам, и это окупается с лихвой моим «несчастьем», во мне начинают бить ключом новые силы и новые потребности, затягиваются старые раны, и я гоню от себя всякое воспоминание о прошлом – но все это нимало не заботит милейшего сострадальца, ему неинтересно все то, что так или иначе связано с моим несчастьем: он вознамерился
помочь и не задумывается особо над тем, что существует личная потребность несчастья, что и тебе, и мне, и всем – ужас, лишения, обнищание, бессонные ночи, приключения, дерзкие поступки, ошибки столь же необходимы, как и их противоположности, ибо кто хочет – выражаясь языком мистическим – достичь своего собственного рая, тот должен прежде вкусить всех прелестей своего собственного ада. Нет, об этом он ничего не знает: «религия милосердия» (или «сердце») предписывает помогать, и потому считается, что чем скорее ты придешь на помощь, тем лучше! Но если вы, последователи этой религии, действительно относитесь к себе так же, как к другим, если вы и часу не хотите терпеть свои собственные страдания и изо всех сил стараетесь уже загодя распознать надвигающееся несчастье и норовите половчее увернуться от него, если вы воспринимаете страдания и невзгоды как нечто злое, достойное ненависти и уничтожения, как нечто порочащее самую жизнь, то это значит, что, кроме религии милосердия, в вашем сердце поселилась еще и вторая религия, которая, вероятно, доводится матерью первой, –
религия удобства. Ах, как мало вы смыслите в
счастье людей, вы, любители покоя и уюта! Ведь счастье и несчастье – братья-близнецы, которые растут вместе или, как у вас, вместе – остаются
недоростками! Теперь же вернемся к первому вопросу – как же это можно никогда не сбиваться со
своего пути?! Ведь постоянно где-то раздается крик о помощи и заставляет нас сойти с пути! И редкий случай, когда нам не приходится, оставив все свои дела, бросаться очертя голову на подмогу. Я знаю, есть тысячи пристойных и почтенных способов, которыми
меня можно сбить с
пути, – вполне достойные и в высшей степени «моральные» способы! И наши нынешние проповедники милосердия морали дошли уже до того, что только это и считают моральным: сбиться со
своего пути и поспешить на помощь ближнему. Я хорошо знаю по себе: стоит мне только увидеть настоящее горе, как я тут же оказываюсь выбитым из кожи. И если бы мой друг, страдающий неизлечимым недугом, сказал мне: «Видишь, я скоро умру; обещай мне умереть вместе со мною», – я не колебался бы ни секунды, так же как не раздумывая предложил бы руку помощи и свою жизнь гномам, видя их отчаянную борьбу за свободу, – дабы мои благие намерения дополнились печальным опытом. Ведь сколько скрытых соблазнов таится во всем том, что взывает о помощи и молит о сострадании; и только наш «собственный путь» требует жестокости, строгой взыскательности и уводит подальше от людской любви и благодарности, – и мы бежим его – нельзя сказать, что неохотно, – бежим от этого пути и от своей собственной совести и находим себе пристанище под сенью чужой совести или под крышей достославного храма «религии милосердия». И как только где-нибудь теперь начнется какая-нибудь война, то это обязательно вызовет в благороднейших людях всякого народа несказанную радость, которую они до поры до времени вынуждены были скрывать: с упоительным восторгом бросятся они навстречу
смертельной опасности, свято веря в то, что такое самопожертвование на благо отчизны будет им долгожданным оправданием, ибо только тогда они получат возможность не таясь
уклоняться от своей цели: война для них – окольный путь к самоубийству, но это путь с чистой совестью. О многом я предпочитаю здесь не говорить, но я не желаю обходить молчанием мою мораль, которая говорит мне: «Живи в уединении, дабы ничто не помешало тебе жить своею жизнью! Живи в
неведении относительно того, что именно твой век выдает за самое важное на свете! Отгородись от дня сегодняшнего покровами по крайней мере трех столетий! Пусть все эти нынешние вопли, грохот войн и революций доходят до тебя лишь слабым журчанием! Конечно, тебе захочется кому-нибудь помочь, но ты будешь помогать только тем, чье горе ты
понимаешь до самого конца, ибо у вас одно страдание и одна надежда, – твоим
друзьям; и помогать ты будешь только так, как помогаешь сам себе: я хочу помочь им стать мужественнее, выносливее, проще, веселее!» И я хочу их научить тому, что ныне понимают лишь немногие, и менее всего те проповедники сострадания, –
со-радости!
339
Vita femina. Увидеть высшую красоту какого-нибудь творения – для этого недостаточно всех знаний и всей доброй воли; лишь редкий и счастливый случай нам может здесь помочь – и тогда из пелены облаков явятся нашему взору заоблачные высоты, озаренные солнцем. И важно не только оказаться в нужном месте в нужный час, важно другое – нужно, чтобы и наша душа сама сняла покровы со своих вершин и пожелала бы воплотиться в некие зримые формы и образы, как будто желая тем самым сохранить душевное равновесие и самообладание. Но такое стечение обстоятельств случается крайне редко, я склонен думать, что высочайшие высоты всего благого – будь то творение, поступок, человек или природа – и по сей день остаются для большинства людей, и даже для лучших из лучших, чем-то недоступным, скрытым под таинственным покровом; но то, что открывается нам, – открывается лишь однажды! Греки, наверное, просили в своих молитвах: «Да удвоится и утроится все прекрасное!» – ах, у них были все основания взывать к богам, ибо безбожная действительность либо скрывает от нас все прекрасное, но если являет – то только однажды! Я хочу сказать, что мир полон прекрасного, и все же он очень беден, ведь в нем так мало прекрасных мгновений, когда открывается прекрасное. Но может быть, именно это придает волшебное очарование жизни: на ней лежит расшитый золотом покров прекрасных возможностей, и все это влечет, сопротивляется, стыдливо прячется, дерзко
