Босс скучает (СИ) - Тэя Татьяна

Дверь со стуком закрывается, а Островский идёт за мной в спальню.

Не знаю, что он собирается мне сказать. Может быть, снова будет обвинять, как вчера, так как кажется, извиняться и просить прощения он не планирует.

Хочет даже лживой, вот так он сказал. Что ж… достижение, можно сказать. Или признание моей власти над ним, по мнению Германа.

Смотрю, как этот наглец подходит к кровати и ложится на неё.

— Ты ко мне поспать пришёл? — смело шагаю к нему и кладу руки себе на талию.

На самом деле, мне физически больно видеть его разбитым, хочется обнять и утешить. Я боюсь новых резких слов, которыми Герман может ранить меня, но ещё больше я боюсь быть отвергнутой им.

— Я не могу спать, когда ты не со мной. — Герман накрыл лицо ладонью. — Выключи чёртов свет. Раздражает.

Удивлённо приподнимаю брови, но подхожу к выключателю, и комната погружается в сумрак. Только свет уличных фонарей проникает сюда.

— Я бы никогда тебя не предал, Варя. Никогда. Ты вот здесь, — он ударяет себя по груди, — забралась мне под кожу. С самого первого момента нашей встречи.

— Но и я не предавала, — отчаянно бросаю я.

— Если честно, мне плевать: предавала или не предавала. Я просто не могу без тебя. Не могу, Мельникова. Я прощу тебе всё, даже если ты расклеишь мои ужасные фото на всех столбах города или разошлёшь конференциальную информацию по всем нашим конкурентам.

Он продолжает что-то бормотать, я слышу и понимаю не полностью, так, отдельные фразы, но смысл один: он устал бороться с собой.

— Ты простишь мне всё? — голос почти меня подводит, потому что слова Германа проникают под тонкую защитную скорлупу, которую я уже успела отрастить за одну ночь. Они разбивают её и окутывают своим странным теплом.

То, что он говорит и ужасно, и прекрасно одновременно.

— Ты простишь мне всё, а я прощаю тебе, что ты мне не веришь. Я даже прощаю вчерашний отвратительный спектакль, который ты устроил. Хоть ты и не извиняешься за него.

Герман садится на кровати, его глаза мерцают в темноте, по лицу скользят тени и свет от фар, когда по улице проезжает транспорт. Я осознаю, что не так уж он и пьян, скорее устал, измучен и давно уже не спал.

— Иди сюда, — приказывает он.

Приказывает, а не просит. Ни ласки, ни нежности, но я подчиняюсь. Опять тело живёт собственной жизнью. Вот так всегда — он поманит, я иду. Медленно приближаюсь и встаю между его разведённых ног. Он хватает меня за талию, притягивает к себе, утыкается лицом мне в живот. Горячее дыхание опаляет даже сквозь одежду. Один вдох, другой, глубокий, сильный, отчаянный. Я сама дрожу из-за этого контакта. Мне ведь казалось, Герман уже никогда меня не обнимет.

— Целая вечность, — выдыхает он.

Борюсь с собой, но руки уже ложатся Герману на плечи, мягко обнимая, на контрасте с его безнадёжными тисками.

— Мне стоило поступить иначе, я знаю, но начальник службы безопасности убеждал, что деньги надо изымать только при свидетелях. Я не хотел унижать тебя.

— Ты меня не унизил, — вот, что я ему говорю, — ты меня растоптал. Уничтожил своим недоверием.

— Я хочу тебе верить, — Герман вскидывает голову, смотря на меня из-под полуприкрытых век.

— Ну так верь. Просто так верь, без доказательств моей невиновности.

Герман что-то отвечает, но голос у него такой сиплый, что невольно закашливается.

— Я принесу тебе воды.

Нехотя Герман разжимает объятья, а я на подкашивающихся ногах бреду на кухню за стаканом. В голове полный сумбур. Я живу на адреналине, если бы не он — сдалась, упала замертво.

Островский пьёт жадно, а потом снова ложится на кровать и устало трёт виски.

— Служба безопасности просматривает записи с камер за несколько прошедших дней. Если кто-то передавал сведенья Возову и подкидывал деньги в твой кабинет, они это увидят. Запись разговора передали на экспертизу, но это нарезка сообщений в мессенджере. Такое подделать — дело нескольких минут, а доказать практически невозможно. Но письмо о твоём назначении подлинное, со мной уже связалась пара коллег из их холдинга, мы знакомы по работе в Европе, спросили, почему я разбазариваюсь ключевыми специалистами. Тебя, Варя, действительно ждут на новой работе в следующий понедельник.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Чушь! — отрезаю я и, вздохнув, добавляю. — Вот Возов мне сказал, что ты продашь фирму, а нас всех пустишь по миру. Почему я ему сразу не поверила и не побежала увольняться, спасая свою шею?

На самом деле, тогда мне было плевать, что Островский будет делать с фирмой, меня больше заботил вопрос наших с ним личных взаимоотношений. Только информацию от Возова я всегда делила на несколько частей, подспудно понимая, что с реальностью там мало общего.

— Теперь, может, и продам, — заявляет вдруг Герман. — Я совершил фатальную ошибку. Сделал то, что никогда и не под каким предлогом не должен был делать. Нарушил первое правило предпринимательства. Вложил в покупку фирмы собственные деньги, а не банковский заём. Этот тендер нам нужен позарез. Иначе… Ладно, что я тут тебе об этом рассказываю. Решал я другие проблемы и эту тоже решу.

Мы никогда не говорили, на каких условиях он купил фирму у Сергея и сколько за неё заплатил, но, видимо, немало. Фирмы задаром не отдают, тем более, такие раскрученные, как наша.

— Я вчера получила странное сообщение от Возова, что-то там про «осторожно ДЭБ». Сейчас, думаю, может, он номером ошибся. Или это снова какая-то игра, которую он решил использовать против меня.

— ДЭБ? Департамент экономической безопасности?

Интонация Германа меняется. Оказывается, мы до сих пор можем разговаривать нормально.

— Не знаю, — жму плечами, — а ещё… — мне вдруг в голову приходит мысль, которую за прошедшие сутки я прокручивала в голове ни раз. — Он говорил, что у него есть в фирме глаза и уши. Когда только я переехала в Питер, в столовой парочка девушек называли его Серёженькой и выражали восхищение, а вчера я одну из них встретила в управленческом секторе, а раньше там никогда её не видела. Она так быстро шла по коридору, что налетела на меня. Впрочем, у нас многие носятся из кабинета в кабинет. Я не хочу наводить поклёп…

— Проверим, — коротко бросает Герман. — Сядь, пожалуйста, — просит он, похлопывая по покрывалу, — мне сложно смотреть на тебя, когда ты стоишь.

Жму плечами и подхожу к изголовью. Сажусь с ногами и откидываюсь на спинку, думая, что, возможно, разговор ещё не окончен и затянется надолго. Но Островский перемещается ближе, обнимает мои ноги и устраивает голову на коленях. Как тогда, неделю назад в номере отеля. И также как неделю назад я ныряю пальцами в его взъерошенные волосы, чтобы погладить и успокоить.

Это уже сильнее меня, на уровне рефлексов, что ли.

Несмотря на гадкие слова, что он тут наговорил, мне на какую-то тысячную долю процента становится спокойнее.

Я вспоминаю, что передо мной тот самый мужчина, который любил меня много ночей подряд, который целовал мои шрамы, помогал перебороть страхи, был нежным, добрым, понимающим. Он ведь всё ещё здесь. И он страдает. Ему больно и именно поэтому он хочет сделать больно мне.

— Варя, мы с тобой поговорим, ладно? Только завтра, хорошо? — он закрывает глаза, пока я нежно глажу его по волосам. — Я чертовский устал, не спал уже двое суток. — Глубокий усталый вздох. — Но я тебя никуда не отпущу, понимаешь?

— Понимаю… — тихонько отвечаю следом.

Когда его дыхание выравнивается, я так и сижу в темноте, боясь шелохнуться. Руки Германа каждый раз, когда я пытаюсь пошевелиться, рефлексивно сжимаются сильнее, не желая меня никуда отпускать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Оставляю всякие попытки выбраться. Да и пока не стремлюсь, если честно. Мне надо подумать. Переварить всё, что я услышала. А ещё — решить, как мне помочь Герману. Потому что чувствую, я могу это сделать. Мысль такая тонкая и эфемерная, но она уже рождается на задворках моего сознания, хотя пока и не формируется в конкретный план.

Мне не хочется, чтобы он второй раз терял всё и был вынужден начинать с нуля. С чего он взял, что мне известно что-то о его положении? Почему решил, что я второй раз ударю по самому больному?