В шесть тридцать по токийскому времени - Эд. Арбенов

Так представлялся визит казачки поначалу. Но только поначалу. Пояркова смутило ее отношение к «Бомонду». В среде русской эмиграции ходили разные, в основном нелестные слухи об этом ресторане. Там довольно равнодушно относились к харбинским старожилам и весьма неравнодушно к «новичкам», проще говоря, приезжим, особенно с Севера. Перед ними расшаркивались, как перед именитыми и состоятельными людьми, хотя порой они не имели в кармане даже на приличный ужин с французским коньяком или шотландским виски. Ресторан содержал японец, и говорили, что расходы его превышают доходы. Однако он не разорялся, и «Бомонд» не терял своей репутации одного из лучших ресторанов Харбина. Его охотно посещали, но в залах старались не говорить о политике. «Не принято», — объясняли завсегдатаи. В этом «не принято» было что-то загадочное, и совсем не романтического характера.

«Бомонд» насторожил Пояркова. И не столько «Бомонд», сколько приглашение посетить его в среду вечером. Возможно, это была простая любезность: у казачки не оказалось квартиры, и она, живя где-нибудь в каморке нижнего этажа ресторана, постеснялась принять сапожника у себя и назначила встречу прямо в зале.

Возможно… Но если тебя шокирует обстановка, в которой ты живешь, не зови в гости, приди сама к мастеру и посмотри товар.

Нет, ей не нужна Биржевая улица, ей не нужны даже туфли — слишком спокойно она отнеслась к выбору фасона, кивнула, и все: шейте, мол, как считаете нужным. Наконец, с комплиментами Пояркова, очень откровенными, подчеркнуто восторженными, обошлась довольно бесцеремонно. Не заметила их. Самого Пояркова не заметила, а он так упорно добивался внимания, глаз с нее не сводил. Значит, и как мужчина он не заинтересовал ее. Какого же черта она пришла сюда?

Целая неделя, уйма времени… Можно все обдумать и все решить. А Поярков ничего не решил. Ему и хотелось пойти и не хотелось. То он видел свою заказчицу просто женщиной, не особенно тонкой и изобретательной, с самыми банальными идеями в голове и потому нещепетильной в выборе средств, то подозревал в ней тайного агента японской секретной службы, авантюристку и провокатора. И в первом и во втором случае, чтобы нарисовать точный портрет, ему не хватало каких-то черточек. Вернее всего, ему не хватало впечатлений. Он видел ее лишь какие-то минуты, конечно, минуты. Вошла, села, сняла туфлю. Сказала несколько слов и ушла.

Да, ему дано было очень мало, а решить надо было многое Главное — решить; идти или не идти. Если это просто заказчица, он не пойдет. Заводить знакомство с какой-то официанткой было глупо, да и рискованно. Бог знает с кем она близка и в какую историю втянет наивного поклонника. Другое дело — агент или доверенное лицо японской службы (Пояркову хотелось, чтобы за спиной всех этих посредников стояли обязательно японцы), тогда он разрешит с собой играть и даже сделает в этом направлении шаг. Он уже сделал такой шаг в особняке важного господина.

Увы, заказчица была похожа на официантку и совсем не похожа на агента.

В понедельник Поярков понес заказ в японский дом, надеясь увидеть важного господина и продолжить разговор, очень интересный, по его мнению. В руках он держал башмачки из сафьяна, предназначенные для хозяйки, и образчик товара: сапоги чжанцзолиновского фасона требовали особой кожи. Перед домом важного господина Поярков остановился, чтобы позвонить и доложить о своем появлении. Однако нажать кнопку ему не удалось. Словно из-под земли вырос Веселый Фын и протянул руку к свертку:

— Господина нет. Он велел передать заказ Фыну.

Поярков отвел торопливую руку китайца;

— Это госпоже.

— Госпожи нет. Она велела передать заказ Фыну.

Веселый Фын действовал как автомат. Возражать или доказывать ему что-то было бесполезно. Он смотрел не мигая на Пояркова и ждал.

— Меня просили прийти сегодня, — все же произнес озадаченный Поярков.

— Веселый Фын все знает.

Пояркова подмывало дать хорошую затрещину нахальному Фыну, но он сдержал себя и лишь усмехнулся:

— Этого ты не знаешь.

Фын сморщил лоб, пытаясь понять, что имеет в виду сапожник.

— Не знаешь, — повторил Поярков.

Он покрепче засунул под мышку сверток и, повернувшись, пошел прочь от дома важного господина.

Всю дорогу от Цицикарской до Биржевой он размышлял над событиями последней недели. Да, это были события, хотя и выглядели пустяками: явилась странная заказчица, важного господина не оказалось в назначенный день и час дома, появился вновь Веселый Фын. Каждое в отдельности событие можно расценить как случайность, но вместе они являют собой что-то целенаправленное и закономерное, необъяснимое и тревожное. Главное, необъяснимое.

Было начало. Ясное, логичное, характерное для японцев Большое вступление, короткая завязка и торопливое движение к цели. Все грубое, прямолинейное. И вдруг — обрыв!

«Узнали что-то дискредитирующее меня? Отказались от плана? Переменили тактику?»

Первое — опасно. Черт знает какую информацию получили японцы!

Второе — неприятно. Игра началась хорошо и была многообещающей. Для него, во всяком случае. Он рассчитывал на смелый ход.

Третье — любопытно. Изменение тактики — это что-то новое в работе японской секретной службы. Вклинился новый человек? Интересный, самобытный, смелый. Кто он?

Второе и третье — приемлемо. Второе, правда, разочаровывало, но что поделаешь, не он диктует направление деятельности штаба Квантунской армии. Третье давало возможность попробовать себя, напрячь силы, вступить в поединок. Победить, возможно.

Первое ни с какой стороны не устраивало. Оно пугало, сковывало, заставляло переходить к обороне. Отступать даже. А когда отступаешь хоть на шаг, на два, не знаешь, что ждет тебя. Ровная дорога или рытвины и ямы. Того и гляди, оступишься…

Пояркову казалось, что за ним следят. От самой Цицикарской кто-то идет следом, фиксирует каждое его движение. Фын идет. Именно он должен стать тенью Пояркова.

У мастерской Поярков не выдержал и оглянулся. Никого сзади не было. То есть были люди, но лысой головы Фына он не заметил.

«Мерещится! Значит, напряжены нервы. Теряю самообладание. Плохо…»

Поярков вошел в мастерскую, снял пиджак, повесил его на гвоздь в углу. Застыл в нерешительности. Желания влезать в фартук и браться за молоток не было. Вообще желания оставаться в мастерской не было. Она пугала его сегодня своей полутьмой, своей неустроенностью. «Сапожник, почему я сапожник? — с досадой подумал он. — Надо же было выбрать такую нелепую специальность. Вечный полумрак и вечный запах кожи. Вечно разутые или обутые ноги. Черт!»