Беременная вдова - Мартин Эмис

— Бедняжка Глория, — вздохнула Шехерезада. — Как тростинка хрупкая.

Неужели это произойдет на самом деле? Неужели в один прекрасный день он откроет свой экземпляр «Критического альманаха» и увидит статью, озаглавленную «Новый взгляд на „Гордость и предубеждение“: Элизабет Беннет в роли петушка»; автор Глория Бьютимэн — и Кит Ниринг (или «совместно с», а возможно — «в беседе с»). Он понимал, что ее интерпретацию — хотя, разумеется, и противоречивую — нельзя просто так сбрасывать со счетов.

— Ты что, по-английски читать не умеешь? — спросила она его. — Послушай. Это за десять страниц до конца. Сосредоточься.

— Лиззи, — проговорил мистер Беннет, — я дал согласие. Он принадлежит к тем людям, которым я не осмеливаюсь отказывать, если они соизволят меня о чем-то просить. Теперь от тебя зависит — быть ли ему твоим мужем. Но позволь дать тебе совет — подумай об этом хорошенько. Я знаю твой характер, Лиззи. Я знаю, ты не сможешь быть счастливой, не сможешь себя уважать, если не будешь ценить своего мужа, — смотреть на него снизу вверх. Твое остроумие и жизнерадостность грозят тебе, в случае не равного брака, многими бедами. Едва ли при этом ты сможешь избежать разочарования и отчаянья[84].

— «Я знаю твой характер», — повторила Глория. — «Твое остроумие и жизнерадостность». «Разочарование и отчаянье». «Не сможешь быть счастливой, не сможешь себя уважать». Не уважать себя. Это, по-твоему, что означает? Я тебя еще раз спрашиваю. Ты что, по-английски читать не умеешь?

— Да. М-м. Во всех остальных ничего и близко похожего нет. Так мистер Беннет знает, что она петушок?

— Не совсем. Он знает, что она проявляет необычный интерес к сексу. Что она петушок, он не знает, но это он знает.

— Кажется, я понял.

— А когда она вызвала скандал — прошла три мили по полям, чтобы навестить мистера Бингли! Без сопровождения, между прочим. Прекрасные глаза, «пылающее от напряженной ходьбы лицо», с видом «растрепанным» и «едва ли не сумасбродным». И потом, забрызганные грязью чулки. А ее нижняя юбка «на шесть дюймов в грязи». Белье покрыто грязью… Черт побери, тебе ведь положено разбираться в таких вещах! В «символах» и всем прочем.

Кит лежал и слушал.

— А отличные зубы? Это — признак мужественности. Ты намой погляди… Итак, мы пришли к согласию. Элизабет — петушок. А тогда единственным способом справиться с этой ситуацией было выйти замуж по любви. За эмоциями должен был следовать полноценный секс. Не то что сейчас.

— Так что же, в их первую ночь?

— Я тебе покажу. Пойди, займись чем-нибудь интересным минут на десять. А я пока поищу какую-нибудь свадебную одежду.

По возвращении: белое хлопковое платье с импровизированным бюстом в стиле ампир, белый платок на плечах, шляпка, подвязанная белым шелковым шарфом.

— Умоляю вас, сэр, не забудьте, что мне не сравнялось еще и двадцати одного.

Спустя несколько минут, когда он, оказавшись у изножья кровати, пробирался через необычайной плотности слой юбок и белья, зажимов и крючков, она, приподнявшись на локтях, произнесла:

— Единственное, о чем мистеру Беннету точно известно: если она выйдет замуж по расчету, то наверняка будет гулять. Про петушка — это на самом деле всего лишь дополнительная деталь. Дело все в том, как ты выглядишь в обнаженном виде. Какова ты на вид.

Какова ты на ощупь (твердость внутри мягкости). И еще — какова ты в мыслях, подумал он и двинулся дальше.

— Просто дополнительная деталь. То, что ты петушок. Но это очень редко встречается.

Когда все кончилось, Кит откинулся на спину и представил себе будущее, которое почти заслонили собой неторопливые семинары по каждой героине и антигероине мировой литературы, начиная с «Одиссеи» (Цирцея, затем Калипсо). Он сказал охрипшим голосом:

— Я собираюсь подарить тебе «Чувства и чувственность».

— И как же ты собираешься это сделать? — спросила она с видом полной невинности, направив взор кверху, при этом разглаживая руками щеки и виски. — Заебешь меня насмерть, что ли?.. Если можно, не кури здесь. Это улика, и вообще — привычка отвратительная.

Тонкие облатки билетов сообщили им без обиняков: их лето подходит к концу. Лили сказала:

— А что потом будет? С нами с тобой? Наверное, разбежимся.

Кит встретился с ней взглядом и вернулся к «Холодному дому». О господи, ну да — Лили и все такое. Он задался этим вопросом. «Расстаться — это опять будет в основном ее инициатива, — сказала Шехерезада. — После твоего друга Кенрика». Это было похоже на шахматную задачу: он (Кит) считает теперь, что он (Кенрик) проговорился, что он (Кит) хотел, чтобы он (Кенрик) переспал с ней (Лили) — не для того, чтобы он (Кит) мог переспать с Шехерезадой, но просто чтобы прибавить ей сексуальной уверенности в себе. Или что-то в этом роде. Это было похоже на шахматную задачу — затея, вполне отделимая от динамизма игры как таковой.

— В некотором смысле мысль об этом очень пугает, — сказал он.

— Пугает?

Он пожал плечами:

— Ох уж эта леди Застой. Гонория. Она великолепна. Гордая интриганка с неясным прошлым.

— Значит, теперь тебе леди Застой нравится.

— Приятное разнообразие после Эстер Саммерсон. Которая добродетельствует. И к тому же настоящая святая — она же, черт подери, гордится тем, что изуродована ветряной оспой. Ты только представь.

— А другая, которая тебе нравилась, кто была?

— Белла Уилфер. Белла — она почти как Бекки Шарп. Нет, но Йоркиль хорош.

— Йоркиль? Он не такой уж плохой парень.

— Нет, такой. Он — такой уж плохой парень. В смысле, кому какое дело? Всем плевать. А ему — нет.

Лето кончилось. Они собирались вернуться; а Йоркиль присутствием своим олицетворял слухи о том, к чему они собирались вернуться. В глазах Кита старина Йорк представлял собой жуткий реестр Верхней Англии, он был скачками в Аскоте, и крикетом на «Лордсе», и регатой в Хенли, он был повозками с сеном, и загородками для скота, и коровьими лепешками, и овечьими купаниями. И именно сейчас, наблюдая за Йоркилем эти несколько дней, Кит обнаружил нечто поразительное: глубочайшую, виртуозную, едва ли не уморительную мошенническую натуру Глории Бьютимэн. Она жутко способная, подумал он. Очень умная. И сумасшедшая.

Какой жанр я посетил в свой плотский день рождения? Ответа на этот вопрос он не знал. Какой род, какой тип, какой вид?

В ванной с Глорией не теми были не только цвета — сплошное флюоресцирование и музей восковых фигур. Акустика тоже была отвратительная. Как и непрерывность. Гром то казался не громче пластикового мусорного бачка, который волокут по двору, то, секунду спустя, наваливался на тебя, словно взрыв. А человеческие фигуры — он, она? У Глории это, естественно, получалось гораздо лучше, чем у него (она играла главную роль); однако он продолжал сомневаться насчет качества исполнения.

В спальне, позже, свет и атмосферные явления немного приблизились к нормальным: давящие желтые вспышки, потом темнота в полдень, потом интенсивный солнечный свет, потом библейский, всемирно-потопский дождь.

Он думал, снова и снова: в какой я категории? Своими роскошествами и неподвижными гранями все это часто напоминало ему страницы глянцевого журнала: мода, блеск. Но к какому типу драмы, нарратива это можно было отнести? Он был уверен, что не к романтическому. Каждые несколько минут ему приходило в голову, что это, быть может, научная фантастика. Или реклама. Или пропаганда. Но стоял 1970 год, и он не знал этого — не знал, что это такое.

Смысл в нем появлялся, только если наблюдать за ним в зеркало.

Что-то отделилось. Это он знал.

Йорк? «Не внешность же ее привлекает», — сказала тогда Шехерезада. Нет, не лицо (как у альбиноса, с воспаленными красными губами) и не тело (толстое, сильное, тяжелокостное). Да и ум его тут явно был ни при чем. По одной простой причине: чтобы общество Йоркиля возбуждало, тебе необходимо было обладать аномальным интересом к сыру. На его бескрайних поместьях в западной части страны производилось огромное количество сыра. И говорил он всегда только об одном — о сыре.

Днем он походил на неуклюжего фермера-джентльмена (твил, трилби, твид, трость для прогулок); вечером он походил на неуклюжего фермера-джентльмена в смокинге (его неизменный туалет для ужина). Кит ни разу не видел, чтобы он не ел и разговаривал одновременно; причем оба вида деятельности вызывали в Йоркиле своего рода оральное наводнение — слюнный потоп. С другой стороны, первое впечатление Кита от старины Йорка оказалось обманчивым. Разговоры он вел не только о дабл-глостере, керфилли, лаймсуолде — о торолоне, страккино, качьокавалло. У Йорка была вторая, неглавная тема — он оказался выразителем утомительно правых взглядов.