Слишком поздно - Алан Милн

Жену полковника, миссис Уильямс, мать пятерых детей и всего полка, нельзя назвать иначе как «добрейшая душа». Они очень подружились с Дафной и вместе придумали развлечение для войска. В программу они включили (не разбираясь, хочет войско того или нет) небольшую пьесу, в которой должны были играть Дафна и полковничьи дети. Написать эту пьесу поручалось связисту, о чем мне и сообщил мой соавтор. Я сказал, что к вечеру слишком устаю, чтобы писать. Дафна ответила, что сама будет записывать, а мне нужно только раскинуться в кресле и диктовать. Проще простого! Так мы сочинили «пьеску» о принце, принцессе, злой графине (Дафна) и волшебном кольце. Некоторые реплики показались нам смешными, и соавтор по своему обычаю сказал: «Жаль, если это пропадет даром!» Но было непонятно, что можно сделать из одной-единственной сценки в детской пьесе.

— Напиши вокруг нее книгу, — посоветовал соавтор.

— Я еще никогда не писал книг, — возразил я.

— Самое время начать! — был ответ.

И вот я начал диктовать книгу. Батальон к тому времени перевели в Сандаун. Мы с Дафной сняли очаровательный коттедж, где в саду росли вишневые деревья и сирень. Так была написана довольно длинная сказка под названием «Когда-то, давным-давно». По-моему, она неплоха, но ее почти никто не читал и уж точно никто не может сказать, для детей она или для взрослых. Я и сам не знаю. Во всяком случае, сочинять ее было невероятно весело. Мы садились за работу каждый вечер в половине шестого: я в кресле у огня, мой соавтор с пером в руке, склонив над столом темноволосую голову. Дафна записывала, хохотала, ждала, пока я продиктую следующую фразу, и казалось, что война где-то далеко. Мы словно вернулись к прежней счастливой жизни в Лондоне. Я и от организованных посещений церкви себя освободил — по воскресеньям мы долго гуляли по прибрежным утесам. Брали с собой бутерброды, а персонажи книги шли рядом, слушая, как мы решаем их судьбу.

Наконец наступил великий момент, когда последнее слово легло на бумагу. Я думал, что не в состоянии написать больше двух тысяч слов подряд, и вдруг их оказалось шестьдесят тысяч. Моя книга окончена! Пришла весна, и если не считать такого пустяка, как военная служба, я совершенно свободен. Можно взять отпуск. Можно отдохнуть.

Отдохнуть мне не позволили. Неделю спустя мой соавтор сказал:

— Что теперь будем делать?

Делать что-нибудь было необходимо. Нельзя же просто по-дурацки быть солдатом! Что напишем?

Не книгу. Книгу мы уже написали. Может, пьесу? Да, ту самую, полноценную пьесу, которую я собирался сочинить до войны.

Так я написал комедию в трех актах под названием «Вурцль-Фламмери».

В одном из рассказов, напечатанных в «Сфере», я рассуждал о том, как бездарно миллионеры составляют завещания. «Подумайте, насколько веселее, — писал я, — оставить по двадцать тысяч фунтов каждому из пятидесяти знакомых при условии, что все они возьмут себе одну и ту же идиотскую фамилию. Пятьдесят Спифкинсов в одном и том же клубе по твоему капризу!» Эта идея вдруг всплыла у меня в памяти и стала основной темой пьесы. Определилась смешная фамилия: Вурцль-Фламмери. В роли адвоката мы представляли себе Денниса Эди, что великолепно сыграл безответственного священника в «Медовом месяце». Барри, давно обещавший помощь в постановке, прочел пьесу, похвалил, покритиковал и переслал ее Эди. Эди пригласил меня на ленч в «Карлтон гриль», чтобы «все обсудить».

С какой радостью я пошел к полковнику просить увольнительную, и с какой охотой он разрешил, и с каким волнением мы с соавтором рано утром отправились на станцию, и с каким нетерпением Дафна ждала меня на платформе, когда я вернулся! Новости я привез хорошие, насколько можно было ожидать. Эди пьеса понравилась, он готов взяться за постановку, только бы совсем чуть-чуть доработать:

— Если бы я знал как, я бы сказал. Не могу определить, просто чувствую: чего-то не хватает. Может, вам спросить Барри? Или попробуйте сами еще разок перечитать. Ну почти то, что надо!

Я сказал, что Барри уже предложил одну-две поправки.

— Вот видите! Он в таких вещах разбирается. Как переделаете, присылайте мне. Я очень хочу ее поставить.

Можно ли требовать лучшего отзыва на первую пьесу? Мы организовали праздничный обед, взахлеб обсуждали пьесу и строили самые дикие воздушные замки, а в половине одиннадцатого легли спать. В одиннадцать раздался резкий стук в дверь. Наша прислуга ночевала у себя дома. Я пошел открывать, уже догадываясь… Ординарец, козырнув, объявил, что полковник требует явиться в казарму. Через сорок восемь часов мы отбываем во Францию.

Затерянный среди выжженной земли в районе Соммы, я открыл письмо от Дафны, из Бернем-он-Крауч, где она жила у матери. К письму была приложена записка от Джеральда Дюморье[40], адресованная Барри. К добру или к худу, рукопись «Вурцль-Фламмери» так и осталась в первоначальном виде, а поскольку Эди в таком виде ее не одобрил, пришлось обратиться к другому постановщику. Здесь, среди войны и смерти, у меня было стойкое ощущение, что пьеса — единственное имущество, которое я оставлю своему соавтору. Барри отправил рукопись Дюморье, и вот я держал в руках его ответ.

«Дорогой Джимми, — писал Дюморье, — пьеса мне страшно понравилась. Конечно, я читал его стихи и рассказы в «Панче». Если бы я занимался постановкой только ради удовольствия, схватился бы за нее обеими руками… Увы, денег на ней не заработаешь».

Сам не знаю почему — то ли из-за имени, то ли из-за его филигранного актерского мастерства, то ли оттого, что он был сыном Джорджа Дюморье, — я всегда считал, что Джеральд — настоящий артист, который работает ради удовольствия. Как еще можно сочинять книги, музыку, писать картины, вообще заниматься творчеством? При более близком знакомстве стало ясно, что для него сцена ничего не значит, кроме возможности получить деньги. Он этого и не скрывал, просто для меня такое открытие — именно в тот момент и в том месте — явилось своего рода потрясением.

Я был прикомандирован к …ному батальону полка, которым в то время командовал подполковник Ч. С. Коллисон. Вновь позволю себе процитировать «Таймс» — не потому, чтобы мне нравится цитировать себя самого, а потому что еще противнее перефразировать то, что я уже когда-то написал.

«Все, кто служил под командованием полковника Коллинса в …ном батальоне Королевского Йоркширского полка с глубокой скорбью узнали о его смерти, а те, кто имел честь быть ему другом, даже самый скромный субалтерн, несомненно, считают необходимым отдать дань его памяти. Особенно повезло одному субалтерну-связисту, который в силу своей специальности был приписан к столовой командного состава и таким образом смог войти в число вышеупомянутых друзей. Для молодого человека литературной профессии, убежденного антимилитариста, ненавидящего армию и все с нею связанное, знакомство с командиром стало настоящим откровением. Подтянутый, щеголеватый, идеальный полковник из книг и при этом истый военный, верящий в ценность армейской службы. Вдобавок к этому классическому набору его отличали высочайшая щепетильность, тонкое чувство прекрасного и суховатая ирония. Разговаривать с ним было невообразимо увлекательно. Он мог называть тебя запросто по имени, ни на миг не переставая быть твоим командиром. Его юмор словно приглашал к ответным шуткам, однако военная выправка не позволяла никаких вольностей. Он умел держаться дружелюбно и в то же время чуть отстраненно, быть строгим и человечным. По манерам всегда словно на параде, душой открыт и общителен.