В лесах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

— Зачем это, отче? — отозвался Патап Максимыч. — Были бы сыты и за трапезой, ишь какая лапша-то у вас вкусная. Напрасно беспокоился.

— Нет, касатик, уж прости меня, Христа ради, а у нас уж такой устав: мирским гостям учреждать особу трапезу во утешение… Вы же путники, а в пути и пост разрешается… Рыбки не припасти ли? — Нет, отец Михаил, не надо — пост, — сказал Патап Максимыч. — В пути и в морском плавании святые отцы пост разрешали, — молвил игумен. — Благослови рыбку приготовить — прибавил он, понизив голос. — А рыбка по милости господней хорошая: осетринки найдется и белужинки. — Нет, нет, отец Михаил, — продолжал отнекиваться Патап Максимыч, — и в грех не вводи. — Говорю тебе, что святые отцы в пути сущим и в море плавающим пост разрешали, — настаивал игумен. — Хочешь, в книгах покажу?.. Да что тут толковать, касатик ты мой, со своим уставом в чужой монастырь не ходят… Твори, брате, послушание!

— Ох ты, отец Михаил!.. Какой ты, право!.. — сказал Патап Максимыч, сдаваясь на слова игумна и решаясь, по его веленью, сотворить послушание. — Нечего делать, — прибавил он, улыбаясь, — послушание паче поста и молитвы. Так, что ли, писано, отче?

— Ах ты, касатик мой! Ох ты, мой любезненькой!.. — молвил игумен и, подозвав отца Спиридония, велел ему шепнуть Стуколову и Дюкову, чтоб и они не очень налегали на лапшу да на кашу. Трапеза кончилась, отец будильник с отцом чашником собрали посуду, оставшиеся куски хлеба и соль. Игумен ударил в кандию, все встали и, стоя на местах, где кто сидел, в безмолвии прослушали благодарные молитвы, прочитанные канонархом. Отец Михаил благословил братию, и все попарно тихими стопами пошли вон из келарни.

— Ну, гости дорогие, любезненькие вы мои, — сказал отец Михаил, оставшись с ними в опустевшей келарне, — теперь я вас до гостиного двора провожу, там и успокоитесь… А ты, отец будильник, гостям-то баньку истопи, с дороги-то пускай завтра попарятся… Да пожарче, смотри, топи, чтоб и воды горячей и щелоку было довольно, а веники в квасу распарь с мятой, а в воду и в квас, что на каменку поддавать, тоже мятки положь да калуферцу… Чтоб все у меня было хорошо… Не осрами, отче, перед дорогими гостями, порадей, чтоб возлюбили убогую нашу обитель.

— В исправности будет, отче святый, — смиренно отвечал будильник, низко кланяясь. — Постараюсь гостям угодить.

— Коням-то засыпал ли овсеца-то, отец казначей? — спрашивал игумен, переходя из келарни в гостиницу. — Засыпал бы без меры, сколько съедят… Да молви, не забудь, отцу Спиридонию, приезжих-то работников хорошенько бы упокоил… Ах вы, мои любезненькие! Ах вы, касатики мои!.. Каких гостей-то мне бог даровал!.. Беги-ка ты, Трофимушка, — молвил игумен проходившему мимо бельцу, — беги в гостиницу, поставь фонарь на лестнице, да молви, самовар бы на стол ставили, да отец келарь медку бы сотового прислал, да клюковки, да яблочков, что ли, моченых… Ненароком приехали-то вы ко мне, гости любезные, — не взыщите… Не изготовился принять вас, как надобно…

В гостинице, в углу большой, небогато, но опрятно убранной горницы, поставлен был стол, и на нем кипел ярко вычищенный самовар. На другом столе отец гостиник Спиридоний расставлял тарелки с груздями, мелкими рыжиками, волнухами и вареными в уксусе белыми грибами, тут же явился и сотовый мед, и моченая брусника, и клюква с медом, моченые яблоки, пряники, финики, изюм и разные орехи. Среди этих закусок и заедок стояло несколько графинов с настойками и наливками, бутылка рому, другая с мадерой ярославской работы.

— Садитесь, гости дорогие, садитесь к столику-то, любезненькие мои, — хлопотал отец Михаил, усаживая Патапа Максимыча в широкое мягкое кресло, обитое черною юфтью, изукрашенное гвоздиками с круглыми медными шляпками. — Разливай, отец Спиридоний… Да что это лампадки-то не зажгли перед иконами?.. Малец, — крикнул игумен молоденькому бельцу, с подобострастным видом стоявшему в передней, — затепли лампадки-то да и в боковушах у гостей тоже затепли… Перед чайком-то настоечки, Патап Максимыч, — прибавил он, наливая рюмку. — Ах ты, мой любезненькой!

— Да не хлопочи, отец Михаил, — говорил Патап Максимыч. — Напрасно.

— Как же это возможно не угощать мне таких гостей? — отвечал игумен. — Только уж не погневитесь, ради Христа, дорогие мои, не взыщите у старца в келье — не больно-то мы запасливы… Время не такое — приехали на хрен да на редьку… Отец Спиридоний, слетай-ка, родименькой, к отцу Михею, молви ему тихонько — гости, мол, утрудились, они же, дескать, люди в пути сущие, а отцы святые таковым пост разрешают, прислал бы сюда икорки, да балычка, да селедочек копченых, да провесной белорыбицы. Да взял бы звено осетринки, что к масленой из Сибири привезли, да белужинки малосольной, да севрюжки, что ли, разварил бы еще. Отец Спиридоний низко поклонился и пошел исполнить игуменское повеление. — Что же настоечки-то?.. Перед чайком-то?.. Вот зверобойная, а вот зорная, а эта на трефоли настоена… А не то сладенькой не изволишь ли?.. Яким Прохорыч, ты, любезненькой мой, человек знакомый и ты тоже, Самсон Михайлович, вас потчевать много не стану. Кушайте, касатики, сделайте божескую милость. Выпили по рюмочке, закусили сочными яранскими груздями и мелкими вятскими рыжиками, что зовутся бисерными…

— Отец Михаил, да сам-то ты что же? — спросил Патап Максимыч, заметив, что игумен не выпил водки.

— Наше дело иноческое, любезненькой ты мой Патап Максимыч, а сегодня разрешения на вино по уставу нет, — отвечал он. — Вам, мирянам, да еще в пути сущим, разрешение на вся, а нам, грешным, не подобает.

— Говорится же, что гостей ради пост разрешается? — сказал Патап Максиммч.

— Ах ты, любезненькой мой, ах ты, касатик мой! — подхватил отец Михаил. — Оно точно что говорится. И в уставах в иных написано… Много ведь уставов-то иноческого жития: соловецкий, студийский, Афонския горы, синайский — да мало ли их, — мы больше всего по соловецкому.

— Ну, и выкушал бы с нами чару соловецкую, — шутя сказал Патап Максимыч.

— Ах ты, любезненькой мой!.. Какой ты, право!.. Греха только не будет ли?.. Как думаешь, Яким Прохорыч? — говорил игумен.

— Маленькую можно, — сухо проговорил паломник.

— Ох ты, касатик мой! — воскликнул игумен, обняв паломника, потом налил рюмку настойки, перекрестился широким, размашистым крестом и молодецки выпил. «Должно быть, и выпить не дурак, — подумал Патап Максимыч, глядя на отца игумена. — Как есть молодец на все руки». Воротился отец Спиридоний, доложил, что передал игуменский приказ казначею.

— Отец Михей говорит, что есть у него малая толика живеньких окуньков да язей, да линь с двумя щучками, так он хотел еще уху гостям сготовить, — сказал отец Спиридоний.

— Ну бог его спасет, что догадался, а мне, старому, и невдомек. — сказал отец Михаил. — Это хорошо с дороги-то ушки горяченькой похлебать… Ну, бог тебя благословит, отец Спиридоний!.. Выкушай рюмочку.

— Не подобает, отче, — смиренно проговорил гостиник, а глаза так и прыгают по графинам.

— Э-эх! Все мы грешники перед господом! — наклоняя голову, сказал игумен. — Ох, ох, ох! Грехи наши тяжкие!.. Согрешил и я, окаянный, разрешил!.. Что станешь делать?.. Благослови и ты, отец Спиридоний, на рюмочку — ради дорогих гостей господь простит…

Отец гостиник не заставил себя уговаривать. Беспрекословно исполнил он желание отца игумна. Выпили по чашке чаю, налили по другой. Перед второй выпили и закусили принесенными отцом Михеем рыбными снедями. И что это были за снеди! Только в скитах и можно такими полакомиться. Мешочная осетровая икра точно из черных перлов была сделана, так и блестит жиром, а зернистая троечная[90], как сливки — сама во рту тает, балык величины непомерной, жирный, сочный, такой, что самому донскому архиерею не часто на стол подают, а белорыбица, присланная из Елабуги, бела и глянцевита, как атлас. Хорошо едят скитские старцы, а лучше того угощают нужного человека, коли бог в обитель его принесет. Медной копейки не тратит обитель на эти «утешения» — все усердное даяние христолюбцев.

Живет христолюбец, век свой рабочих на пятаки, покупателей на рубли обсчитывает. Случится к казне подъехать — и казну не помилует, сумеет и с нее золотую щетинку сорвать. Плачутся на христолюбца обиженные, а ему и дела мало, сколачивает денежку на черный день, под конец жизни сотнями тысяч начнет ворочать да разика два обанкрутится, по гривне за рубль заплатит и наживет миллион… Приблизится смертный час, толстосум сробеет, просит, молит наследников: «Устройте душу мою грешную, не быть бы ей во тьме кромешной, не кипеть бы мне в смоле горючей, не мучиться бы в жупеле огненном». И начнут поминать христолюбца наследники: сгромоздят колокольню в семь ярусов, выльют в тысячу пудов колокол, чтобы до третиего небеси слышно было, как тот колокол будет вызванивать из ада душу христолюбца-мошенника. Риз нашьют парчовых с жемчугами да с дорогими каменьями, таких, что попу невмоготу и носить их, да и страшно — поручь одна какая-нибудь впятеро дороже всего поповского достоянья. Сотни рублей платят наследники христолюбца голосистому протодьякону, чтобы такую «вечную память» сотворил он по тятеньке, от какой бы и во аде всем чертям стало тошнехонько. И вызвонят и выревут таким способом грешную душу из вечныя муки… Раскольникам так спасать родителей не доводится — колокола, ризы и громогласные протодьяконы у них возбраняются. Как же, чем же им, сердечным, спасать душу тятенькину?.. Ну и спасают ее от муки вечныя икрой да балыками, жертвуют всем, что есть на потребу бездонного иноческого стомаха… Посылай неоскудно скитским отцам-матерям осетрину да севрюжину — несомненно получит тятенька во всех плутовствах милосердное прощение. Ведь старцы да старицы мастера бога молить: только деньги давай да кормы посылай, любого грешника из ада вымолят… Оттого и не скудеет в скитах милостыня. Ел бы жирней да пил бы пьяней освященный чин — спасенье всякого мошенника несомненно. Откушал Патап Максимыч икорки да балычка, селедок переславских, елабужской белорыбицы. Вкусно — нахвалиться не может, а игумен рад-радехонек, что удалось почествовать гостя дорогого. Дюков долго глядел на толстое звено балыка, крепился, взглядывая на паломника, — прорвало-таки, забыл великий пост, согрешил — оскоромился. Врагу действующу, согрешили и старцы честные. Первым согрешил сам игумен, глядя на него — Михей со Спиридонием. Паломник укрепился, не осквернил уст своих рыбным ядением. Покончив с рыбными снедями, принялись за чай с постным молоком, то есть с ромом. Тут старцы от мирян не отстали, воздержней других оказался тот же паломник. Поразвеселились, языки развязались, пошла беседа откровенная, даже Дюков помаленьку начал разговаривать.