Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим - Владимир Михайлов

Этот последний вопрос я задал как можно небрежнее.

— Кое-кого я отпустил в лес по грибы. И ягод им захотелось. Пока тебя не было, к нам присоединилось еще десятка полтора.

— Прямо партизанский отряд, — усмехнулся я. — Значит, в лес?

— Не тревожься, капитан. Посты выставлены. Врасплох нас не застанут.

— Это хорошо. Ладно, друзья, — я с облегчением почувствовал, что начинаю успокаиваться. Если ей нравится бродить по лесу черт знает с кем и искать там грибы — ну пусть, ее дело. У нее свои заботы, у нас — свои. — Давайте-ка пораскинем мозгами…

Пораскинуть мозгами было над чем.

Во-первых, на нас собирались наступать. Мобилизацию не объявляют просто так. Она должна либо произвести моральное, устрашающее воздействие на предполагаемого противника, либо люди действительно собрались воевать. Первое исключалось: мы не были враждующей державой, и устрашать нас таким образом не имело смысла. Оставалось второе: они собирались всерьез драться — видимо, с нами, потому что больше не с кем было. И вот это-то и являлось самым интересным.

— Давайте разберемся. Если все обращено против нас, — а, наверное, так оно и есть, — то почему мы вдруг удостоены такого внимания и уважения?

— Потому, что мы — здесь, — кратко ответил Уве-Йорген. — Мы забрались туда, куда не следовало, и нашли…

— Неужели они стали бы поднимать столько шума из-за старого корабля?

— Ну, их взгляды на их собственную историю…

— Но ведь мы не пытаемся опровергать их, не выходим на площади и не кричим, что их предки не зародились в бутылке, а прибыли сюда на этом самом корабле…

— Откуда им знать, что мы этого не сделаем?

— Они не дураки и понимают: стоит нам выйти отсюда и пойти по городам, как они тут же скрутят нас по рукам и ногам. Они понимают: для нас единственное средство уцелеть — это сидеть здесь.

— Почему ты считаешь, что они думают именно так?

— Да они же люди, такие же, как и мы. И разум их — того же корня и устройства. Будь они какими-нибудь членистоногими… Но они — это мы.

— Допустим, известная логика в этом есть, — признал Рыцарь. — Тогда зачем же они готовят свое войско — ополчение, фольксштурм, национальную гвардию — называй, как хочешь.

Нахал ты, Уве, подумал я. Просто нахал. Да ладно, сейчас не в этом главное…

— Не в названии суть. Зачем они это делают? Пока могу предположить лишь одно: мы, сами не зная, сели на что-то, куда более существенное, чем железный лом, — пусть даже в нем хранилась дюжина автоматов, о которых они, кстати, не знали, — иначе не оставили бы.

— Значит, — задумчиво проговорил Рыцарь, — мы что-то держим в руках, что-то важное — жаль только, не знаем, что же это такое. Может быть, объявим конкурс на лучшую догадку?

Мы немного посмеялись. Потом я сказал:

— Лучшая догадка сейчас заключается вот в чем: время догадок истекло. Надо начинать что-то делать.

— Знаешь что? — сказал Уве-Йорген с усмешкой. — Прикажи мне вступить с ними в контакт. Я это сделаю, слово рыцаря.

— Интересно… Каков твой расчет?

— Я не дипломат, рассуждаю просто. Я доберусь до этих Хранителей, хотят они того или нет, и заставлю их выслушать Шувалова. Потом они издадут закон, по которому все должны будут встать и полезть в трюмы или куда прикажут. А мы уж постараемся, чтобы закон дошел до каждого.

— А если они не издадут такого закона? — усомнился я.

— Ты сам говорил: они такие же люди, как мы…

— А ты издал бы — на их месте?

— А что бы мне оставалось? — Рыцарь снова ухмыльнулся и прищурил глаз.

— Ну, а я вот еще подумал бы. Видишь ли, у нас несколько разное воспитание.

— Для них будет намного лучше, если они окажутся похожими на меня, — очень серьезно сказал Уве-Йорген.

— Откуда же им набраться опыта? Не забудь: они — не только суверенное государство, но и вообще единственное здесь. Их до сих пор никто еще не завоевывал. Они просто еще не умеют капитулировать.

— Вспомни Кортеса. С горсткой воинов он покорил империю именно потому, что до этого ее никто не завоевывал! А в нашей многострадальной Европе он не заполучил бы и ничтожного графства: у нас издавна привыкли отбиваться когтями и зубами.

Так мы переговаривались, а остальные члены экипажа молчаливо и внимательно слушали, и лица их оставались спокойными.

— А если они все-таки откажутся, Рыцарь?

— А что делали в старые, добрые времена, если правительство не соглашалось? Создавали новое правительство. Любым методом.

— За любые методы — благодарю покорно, — сказал я. — Да и потом, мне кажется, ты в корне ошибаешься. Не те это люди, чтобы повиноваться любому приказу. Если ты даже вот этих твоих воинов не можешь заставить стрелять в людей… Здесь никто не станет делать ничего такого, чего не понимает, во что не верит.

Иеромонах негромко прогудел:

— Вера могла бы спасти. Но чтобы уверовать, человеку должно проникнуться…

— Новыми идеями люди легче всего проникаются, когда они голодны и неустроены, — задумчиво проговорил Уве-Йорген. — Это я очень хорошо помню.

— Они, насколько мы можем судить, не голодны. Изобилия нет, но на жизнь хватает.

Рыцарь выпятил губу.

— Изобилие организовать трудно, а вот голод… Хлеб имеет свойство гореть.

Иеромонах вытянул вперед свои тяжелые руки.

— А вот я тебя, — сказал он. — Этими самыми руками… И простится мне.

Он не шутил, все поняли это сразу. Ах, подумал я, наш пластичный, наш гибкий, наш дружный экипаж!

— Ладно, Никодим, — успокоительно сказал я. — Он же шутит.

— На больших дорогах этак-то шучивали, — гневно сказал инок.

Георгий молвил:

— Не знаю, зачем так много разговоров и размышлений. Все очень просто. Тех, кто захочет, — увезти. Кто не захочет — оставить. Пусть спасаются, как знают.

Он сказал это совершенно спокойно.

— Просто так — взять и оставить на гибель?

Он кивнул.

— И ты сможешь потом спокойно спать?

Он сказал:

— Если только не съем перед сном слишком много мяса.

Заря человечества, подумал я. Милая Эллада, компанейские боги. И вообще — золотой век!

— Хайль Ликург! — сказал Уве-Йорген и, сощурясь, покосился на меня.

Но сейчас мне было не до рыцаря.

— Ты не переедай, — посоветовал я спартиоту, вроде бы в шутку, хотя мне стало очень не по себе. Но обижаться на него не было смысла, а негодовать — тем более; он принес бы в жертву всех — такова была этика его времени, и хотя с тех пор его научили читать галактические карты и точно приводить машину туда, куда требовалось, иным он не стал: знание даже вершин современной науки не делает человека гуманным, и это было известно задолго до меня.