Избранное - Станислав Родионов

Сестра, однако, меня перебила, да так весело, будто в кино звала:

— Николай Фадеич, на рентген, анализы сдавать…

— Вот чего во мне много, так это анализов, — поделился я с симпатичной блондинкой, желая ей понравиться.

4

А утром врач меня порадовал: и рентген хорош, и все прочие анализы. Через недельку, коли буду молодец, обещал выписать. Выходит, что били меня чем-то мягким. Скорее всего, случайным предметом, вроде трухлявой доски. Или спешили.

Со мной-то ясно — пара кровоподтеков да одно сотрясение. А вот на третьего больного внимание доктора я обратил. И то: лежит в лежку, не говорит, никто его не посещает, но больничную кашу, правда, кушает. Доктор мне растолковал, что лечение этого больного состоит в беспробудном покое. Не трогайте, мол, его.

Обход кончился, все ушли, и я было повернулся на бок в сторону соседа, чтобы удобнее беседовать. А сосед-то молча тычет пальцем на дверь, и в глазах его голубое удивление. Я обернулся…

Стоит у порога не мужик и не парень, не баба и не девица, а существо, утонувшее в белом халате. Наверху лысинка с курчавинкой, а внизу кирзовые сапоги с дырявинкой. Из-под халата выглядывают.

Я лег на спину и махнул существу рукой: мол, подходи. Поскольку это было не существо, а мой лучший друг, проживающий в деревне Тихая Варежка. Он и подошел, присел на стул, на самый его краешек.

— Ты, Паша, большой дурак, — поприветствовал я друга.

— Дурак, зато голова целая, — согласился он.

— У дураков-то головы самые крепкие, поэтому в них умным мыслям и не пролезть.

— Почему же я дурак? — заинтересовался Паша.

— На мой банкет по случаю шести десятков не приехал. Закусок и напитков было от пуза. А сейчас прикатил. Ну?

Отвечать Паша не захотел, а из-под халата выпростал сумку плетеную, громадную — их после войны делали. Оглянувшись по-воровски, начал заталкивать под кровать банки стеклянные с домашними соленьями-вареньями, что распорядком сурово запрещено. Значит, так: мед пчелиный, гречишный, со сгустками; грибки маринованные, челыши, новорожденные, где шляпка с ножкой почти слита; огурчики крепкие, величиной с мизинец; варенье брусничное, как огонь в банке; и мешочек чеснока — головки с кулак.

— И верно глупый, — подтвердил я, глянув под кровать.

— Бутылку настойки, Анной тебе присланную, у меня внизу отобрали.

— Ну а поросячья туша где?

— У бабуси в ерунде! — огрызнулся он. — Лучше скажи, за что тебя.

— За справедливость, Паша.

— Небось опять на рожон попер?

— Нам рожон не страшон.

— Ты мне филидристику не разводи!

Глядим мы друг на друга с притаенной улыбкой. Не знаю, какие мысли в Пашиной голове, но, видать, те же самые, моим подобные. А мои все о том: копить друзей надобно всю жизнь, с детства, с юности. Да это всяк знает. А знает ли всяк, что друзей не только копить, но и экономить надо, как хорошая хозяйка экономит денежки. Поскольку друзья в жизни растрачиваются. Куда? Уходят, умирают, перерождаются в недругов…

— Небось с работы отпросился?

— Буду я из-за тебя… Дела привели.

— Какие?

— Костюмчик приобресть. Мария вот поможет.

— Чего там помогать? Пойди да купи.

— Тут филидристика такая… Мужеские велики, ребячьи малы.

— Паша, у тебя ж был хороший костюм.

— Он того, от долгого висенья сивым стал.

— Да зачем тебе костюм-то? Ты ж мне доказывал, что в деревне он ни к чему.

Тут Паша заегозил, как винт не в своей резьбе. Смущается, будто пакость какую сотворил да и был пойман. Ага… Нюру, соседку, он упомянул, бутылку от нее привез, а минус на плюс даст семейный союз.

— Женишься, что ли? — спросил я прямиком.

— Тьфу! — Паша чуть ли не натурально плюнул себе под ноги. — Да мне шестьдесят!

— Тогда зачем новый костюм?

— Вызывают в исполком, понимаешь ли…

— По какому поводу?

— Да орден надумали вручить…

И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, — хотел свое лицо от белого света упрятать.

— Какой орден-то?

— Металлический, какой…

— Спрашиваю, какого достоинства?

— Трудового Красного Знамени.

— За что?

— За поросят.

Понял я наконец закавыку — получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.

И тут меж нами слепая полоса легла — он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб:

— Да иди ты к хренам!

— И ты к ним, — улыбнулся я сквозь блестки.

— Завтра вместе с Марией еще забегу…

И он потопал, хлобыща, — видать, сапоги не его размера.

Да простит меня Мария, но любовь меж женщиной и мужчиной все ж таки имеет свой, всем известный интерес — не на пустом месте зарождается. Родительская любовь, детская, прочих родственников идет от природы, как бы врожденная, что подтверждает жизнь зверей. А вот дружба, особенно мужеская, имеет цену в себе самой — ни природа ее не скрепляет, ни выгода. Нам с Пашей друг от друга ничего не надо — были бы мы живы да встречались бы почаще…

— За поросят орден дали? — удивился сосед. — Я на узловой-сортировочной двадцать лет отработал, а только медаль.

— Поросята у него не простые.

— Без пятачков, что ли? — потешался сосед.

— Ты работаешь на узловой, а его комбинат, может быть, самый крупный на европейской земле. Чтобы пройти к поросятам, надо специальный пропуск, белый халат и резиновые калоши, которые полощут в особой жидкости. Паша кнопку нажал, и поросячий обед по трубам бежит. Кухня — что домна. У директора автомобиль с телефоном… Вот тебе и пятачки. А Паша этот комбинат и строил, и работает там, считай, с послевоенного времени. А между прочим, мог в город сбежать или на пенсию выйти.

От таких длинных речей в моей голове поплыли волнистые помехи. И подрегулировать нечем. Глаза закрыл — они вроде бы и улеглись. Нет, не мягким меня долбанули. А коли насмерть бы? Хороша была портянка, да сносил ее Иванка. Помер бы за милую душу.

Вот башка тряпишная — у Паши радость, а я о смерти думаю. С другой стороны, где о ней и думать, как не в больнице.

— А мне уж теперь орден не получить, — замечтался сосед.

— Чего так?

— Помру, не успею.

— С одной стороны, правильно, что о смерти думаешь. О ней всяк умный человек обязан размышлять. А с другой стороны, думаешь ты о ней по-базарному. Мол, караул, кошелек сперли!

Видать, не понял меня сосед — голубые глазки пустоваты. Но смотрит пытливо: что, мол, еще скажу хорошего.

— Да ведь ты каждые сутки помираешь и воскресаешь, — сказал я хорошенького.

— У меня восемь классов образования, — почему-то обиделся он.

— Ночью, когда спишь, где бываешь?

— Но я живой сплю.

— А тебе какая радость, коли эти семь часов пребываешь в бессознательности? Та же смерть с утренним оживлением.

— Сны бывают, — не согласился соседушка.

— Это верно…

— Леший с ней, со смертью, — расхрабрился он. — Как там дальше-то?..

Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик — записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход — палата мне отдельная нужна.

— Ну? — потребовал соседушка.

— Чего «ну»?

— Пошел в склад-то?

— Надо же подсобить.

— Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?

— Ежели бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.

Говорю и удивляюсь — как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.

— Ну? — опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.

— Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один — в кудрях, вроде балерины. Второй — с челкой, под боксера. Третий — прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…

— Доктор вон! — шепнул сосед.

Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.

У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.