Коготь миротворца (Книги нового солнца, Книга 2) - Джин Вулф

IОМОЩНИК мучает МЕСХИАНУ. Она кричит. ПОМОЩНИК (понизив голос): Как она красива! Хотелось бы мне встретиться с ней где-нибудь в другом месте. Свет гаснет. Слышен легкий топот бегущей ЯХИ. Через некоторое время в слабом свете появляется НОД, пробирающийся по коридорам Обители Абсолюта. Этот эффект достигается при помощи движущихся изображений урн, картин, мебели на заднем плане. Среди них - изображение ЯХИ. Она появляется на сцене, вслед за ней, по пятам - ВТОРОЙ ДЕМОН. ЯХИ: Куда он мог подеваться? Весь сад спален дотла. Твое тело - лишь видимость. Обратись в сову и поищи его! ВТОРОЙ ДЕМОН (насмешливо): Кого? ЯХИ: Месхию! Вот подожди, Отец узнает, как ты обращаешься со мной, как из-за тебя пошли прахом все наши старания! ВТОРОЙ ДЕМОН: От кого узнает? От тебя? Да это же ты упустила Месхию, позволила женщине соблазнить его. И что же ты скажешь? "Меня обманула женщина?" Как-то раз эта выдумка имела успех - так давно, что, кроме нас с тобой, об этом никто и не помнит. А теперь ты все испортила: ложь стала правдой. ЯХИ (бросаясь на ДЕМОНА): Жалкий доносчик! Подлиза! Только и умеешь, что ныть да подглядывать. ВТОРОЙ ДЕМОН (отскакивая от нее): Теперь тебя сошлют в землю Нода, что лежит к востоку от Рая. За сценой слышится тяжелая поступь НОДА. ЯХИ прячется за клепсидрой, а ВТОРОЙ ДЕМОН сотворяет пику и встает в позу часового. НОД: Как долго ты тут стоишь? ВТОРОЙ ДЕМОН (отдавая честь): Сколько тебе будет угодно, сьер. НОД: Что нового? ВТОРОЙ ДЕМОН: Все, что пожелаешь, сьер. Великан ростом с колокольню перебил всю охрану. Автарх пропал. Мы уже столько раз обыскивали сад, что если бы У нас при себе был навоз вместо копий, то маргаритки уже стали бы размером с зонтик. Утки линяют, а надежды растут - также пошла в рост и репа. Завтра ожидается сухая, теплая солнечная погода... (бросает многозначительный взгляд на клепсидру), а по залам дворца пробегала раздетая женщина. НОД: Что это такое? ВТОРОЙ ДЕМОН: Водяные часы, сьер. Видишь ли, если знать, который час, можно сказать, сколько воды утекло. НОД (осматривая клепсидру): У нас таких не бывает. Значит, этих кукол приводит в движение вода? ВТОРОЙ ДЕМОН: Кроме той большой, сьер. ЯХИ бросается со сцены, НОД за ней, но, прежде чем он скрывается из виду, она ныряет у него между ногами, возвращается и успевает спрятаться в сундук. За это время ВТОРОЙ ДЕМОН исчезает. НОД (появляясь на сцене): Эй! Стой! (Добегает до противоположного конца сцены и возвращается.) Горе мне! Горе! Там, в саду, она один раз проскочила так близко. Я мог бы дотянуться до нее и раздавить, как кошку, как червя, как мышь, как змею! (В публику.) Не смейте смеяться надо мной! Я перебью вас всех! Все ваше поганое племя! Вся земля будет усеяна вашими костями! Но я жив! Я жив, а Месхиану, которая верила в меня, ждет гибель. НОД сшибает клепсидру. По сцене летят медные чаши и льется вода. НОД: Что толку в даре речи, если единственное, что я могу - это проклинать самого себя. Добрая мать всех зверей, отбери его у меня! Пусть я стану таким, как прежде, и пусть холмы огласятся моим звериным ревом. Разум не приносит ничего, кроме боли, - так не разумнее ли утратить его и вновь обрести счастье! НОД опускается на сундук, в котором прячется ЯХИ. Он сидит, опершись локтями о колени и закрыв лицо руками. Свет постепенно меркнет, а сундук начинает трещать под тяжестью его тела. Свет загорается. На сцене снова кабинет ИНКВИЗИТОРА. МЕСХИАНА на дыбе. ПОМОЩНИК поворачивает колесо. Она кричит.

IОМОЩНИК: Ну как, теперь лучше? Я же говорил! Пускай соседи слышат, что мы тут не дремлем. Ты не поверишь: все это крыло полным-полно пустых помещений и бездельников. Только мы с хозяином трудимся. Мы делаем свое дело, и на том покоится Содружество. И мы хотим, чтобы они почаще об этом вспоминали. Входит АВТАРХ в разорванном и запятнанном кровью одеянии. АВТАРХ: Где я? (Он садится на пол, закрыв лицо руками. Его поза похожа на позу НО ДА.) ПОМОЩНИК: Где? Это Палата Милосердия, августейший осел. Как же ты сюда попал, если даже не знаешь, где находишься? АВТАРХ: Сегодня меня так гоняли по собственному дому, что я мог оказаться где угодно. Принеси вина - или воды, если здесь нет вина, - и запри дверь. ПОМОЩНИК: Вина нет, есть кларет. А дверь запереть никак не могу, потому что жду хозяина. АВТАРХ (более настойчиво): Делай, что тебе сказано. ПОМОЩНИК (очень мягко): Ты пьян, дружище. Выметайся-ка отсюда. АВТАРХ: Я... Хотя какая разница? Всему конец. Я такой же человек, как и ты. Издали слышны тяжелые шаги НОДА. ПОМОЩНИК: У него ничего не вышло! Так я и знал! МЕСХИАНА: Нет, вышло! С пустыми руками он не вернулся бы так скоро. Мир еще можно спасти! АВТАРХ: О чем это вы? Появляется НОД. Разум покинул его, как он и молил, но он тащит за собой ЯХИ. Помощник бросается к нему с кандалами. МЕСХИАНА: Держите ее, иначе она опять убежит. ПОМОЩНИК надевает цепи на НОДА так, что одна из его рук обхватывает ЯХИ. НОД сильнее прижимает ее к себе.

IОМОЩНИК: Он раздавит ее! Эй ты, дурень здоровый! Перестань! ПОМОЩНИК хватает железный прут и лупит НОДА. НОД испускает рев, пытается дотянуться до него и выпускает ЯХИ. Ее бесчувственное тело соскальзывает на землю. Помощник берет ее за ногу и подтаскивает к АВТАРХУ. ПОМОЩНИК: Вот и ты пригодился. Он рывком сажает АВТАРХА прямо и быстро заковывает его так, что рука Автарха обхватывает запястье ЯХИ. Потом он возвращается к МЕСХИАНЕ и продолжает ее пытать. За его спиной НОД освобождается от цепей.

Глава 25

Нападение на иеродулов

Iы играли пьесу под открытым небом, где звук так легко растворяется в бесконечности воздуха, но, несмотря на это, я хорошо слышал, как Балдандерс гремит железками, изображая, что разрывает оковы. Я слышал и разговоры в публике - в одном из них речь шла о пьесе, в коей, к моему искреннему удивлению, собеседники находили глубокий смысл, который, должен заметить, доктор Талое вряд ли намеревался в нее вложить. Другая беседа шла о судебном деле: мужской голос с ленивыми интонациями экзультанта выражал уверенность в том, что Автарх чуть было не вынес неверного решения. Занято было не более десятка кресел, но со всех сторон их окружали величавые фигуры стоящих. Я заметил нескольких дам в придворных платьях, очень похожих на те, что носили женщины в Лазурном Доме: с глубоким вырезом и длинными юбками с разрезами или кружевными вставками. Простые прически были украшены цветами, бриллиантами и светлячками. Однако большую часть публики составляли мужчины, причем их число продолжало увеличиваться. Почти все были ростом с Водалуса, а то и выше. Они зябко кутались в плащи, словно боялись простудиться на мягком весеннем ветерке. Их лица скрывали широкополые шляпы с низкой тульей. Цепи Балдандерса звякнули о сцену, а Доркас вскрикнула, дав мне сигнал, что он вырвался на свободу. Я повернулся к нему, потом испуганно отпрянул в сторону, схватил ближайший ко мне светильник, чтобы удержать великана на расстоянии. Пламя задрожало и едва не потухло, залитое маслом, но вспыхнуло вновь, коснувшись серы и минеральных солей, которые доктор Талое насыпал на обод чаши. Великан изображал безумие, как того требовала роль. Его грубые волосы ниспадали на лицо, но за этой завесой я видел дико горящие глаза. Из разверстого рта с желтоватыми зубами сочилась слюна. Руки вдвое длиннее моих тянулись ко мне. Меня испугало - а я, надо признать, действительно был напуган и от всего сердца желал, чтобы у меня в руке оказался "Терминус Эст", а не бесполезный светильник, - то, что я мог бы назвать выражением, скрывающимся за отсутствием выражения на его лице. Так иногда мы видим темную воду, текущую под прозрачной поверхностью льда замерзающей реки. Судя по всему, Балдандерс испытывал величайшую радость. Ему нравилось быть таким, каким он предстал сейчас, и, взглянув в его лицо, я впервые осознал, что он не столько играет безумие на сцене, сколько изображает его отсутствие и туманное смирение в жизни. Мне стало интересно, принимал ли Балдандерс участие в создании пьесы, или просто доктор Талое (как скорее всего оно и было) гораздо лучше меня понимал своего подопечного. Разумеется, мы не собирались нагонять особого страху на придворных Автарха, как обычно поступали с сельскими жителями. Балдандерс должен был вырвать у меня светильник, сделать вид, что ломает мне спину и закончить сцену. Но финал был совсем иным. Я до сих пор не знаю, что с ним случилось: то ли он по-настоящему потерял рассудок, то ли пришел в неистовую ярость при виде все прибывающих и прибывающих зрителей. Возможно - и то и другое. Как бы там ни было, он выхватил у меня светильник и резко обернулся к публике, так что масло расплескалось вокруг него огненными брызгами. Жестяной меч, которым я недавно угрожал Доркас, валялся у меня под ногами, и я бессознательно потянулся за ним. Когда я выпрямился, Балдандерс уже бушевал в толпе. Пламя погасло, но он размахивал светильником как дубинкой. Прозвучал выстрел. На великане запылал костюм, но пуля, по-видимому, не задела тела. Несколько экзультантов обнажили шпаги, а у кого-то оказалось редчайшее оружие - дрема. В мгновение ока Балдандерса окутал пурпурный дым. Казалось, он стоит, запутавшись в сетях своего реального прошлого и того, чего никогда с ним не бывало: к его боку прилепилась седовласая женщина, над головой качалась на волнах рыбачья лодка, а ледяной ветер сбивал языки пламени с горящей одежды. Но видения, которые, как говорят, одурманивают солдат, делают их совершенно беспомощными и недееспособными, казалось, не имели власти над Балдандерсом. Он шел вперед, расчищая путь сокрушительными ударами светильника. Потом, в те несколько мгновений, в которые я не мог оторвать взгляда от этого зрелища (потому что вскоре я обрел самообладание и бросился прочь от безумной схватки), я увидел, что несколько закутанных в плащи фигур сбросили свое одеяние. Вместе с лицами. И под этими масками, которые казались теперь сгустками призрачной субстанции, столь же нематериальными, как тела ночниц, обнаружились такие чудовищные формы, что разум отказывался верить в их реальность. Я видел огромные круглые пасти, усаженные игольчатыми зубами, глаза, напоминавшие сосновую шишку, на которой каждая чешуйка тоже представляла собой зрачок, языкообразные челюсти. Эти создания навсегда укоренились в моей памяти. Глухими ночами они вновь и вновь встают у меня перед глазами. И когда, наконец, удается перевести взгляд на звезды и пронизанные лунным светом облака, я каждый раз радуюсь, что мне довелось увидеть лишь тех, кто был ближе всего к нашей сцене. Я уже говорил, что бросился прочь. Но эта кратковременная отлучка, во время которой я добрался до "Терминус Эст", издалека наблюдал за сумасшедшей атакой Балдандерса, дорого мне стоила: когда я вернулся за Доркас, ее уже не было. И тогда я снова помчался оттуда - не из страха перед яростью великана, какогенами, оказавшимися среди публики, или преторианцами Автарха, которые, как я предполагал, вот-вот должны были появиться. Я искал Доркас. Я бежал и бежал, выкрикивая ее имя, но не видел ничего, кроме рощ, фонтанов и глубоких лощин этих бесконечных садов. Наконец, задыхаясь и ощущая боль в ногах, я перешел на шаг. Невозможно передать чувство горечи, которое охватило меня. Едва обрести Доркас и тут же снова потерять ее - это было выше моих сил. Женщины думают или, во всяком случае, делают вид, что думают, будто наша нежность к ним происходит от желания, что мы любим лишь поначалу, когда не имеем возможности обладать женщиной, и пренебрегаем ею, удовлетворив или, вернее, исчерпав свою страсть. В представлении нет ни капли истины, хотя при желании его можно выдать за правду. Будучи одержимы вожделением, мы стараемся изображать нежность в надежде на удовлетворение, но именно в это время мы, как никогда, склонны к жестокости по отношению к женщине и менее всего способны испытывать к ней какое-либо иное, глубокое чувство. Блуждая по ночным садам, я не ощущал физического влечения к Доркас (хотя я не обладал ею с той самой ночи в крепости близ Кровавого Поля), потому что многократно излил мужскую силу в лодке-кувшинке с Иолентой. И все же, найди я Доркас, я задушил бы ее поцелуями, а к Иоленте, которую всегда недолюбливал, теперь испытывал истинную привязанность. Однако ни Доркас, ни Иолента не объявлялись. Не видно было также ни спешащих к месту побоища отрядов, ни даже участников празднества. И поныне мне неведомо, как далеко простираются покои Обители Абсолюта. Существует несколько карт, но они недостаточно подробны и противоречат друг другу. Планов Второй Обители нет вообще, и даже Отец Инир говорил мне, что не помнит всех ее тайн. Странствуя по узким коридорам, я ни разу не встретил белых волков, но обнаружил лестницы, ведущие к храмам под руслом реки, и колодцы с люками, выходящие в первозданный лес. (Одни из таких выходов отмечены полуразвалившимися, заросшими травой мраморными стелами, другие нет.) Когда я закрывал люк и с сожалением погружался в искусственную атмосферу, в которой еще некоторое время оставались намеки на живые запахи увядающей листвы, я часто задумывался, не идет ли часть подземных переходов к самой Цитадели. Ведь не зря же старый Ультан намекал, что хранилища его библиотеки простираются вплоть до Обители Абсолюта. Разве это не означает, что сама Обитель Абсолюта тянется до хранилищ библиотеки? Некоторые закоулки Второй Обители так похожи на те слепые коридоры, в которых я когда-то искал Трискеля. Может, это те же самые коридоры, а если так, тогда я подвергался большей опасности, чем предполагал. Я и сейчас не знаю, есть ли серьезные основания для подобных предположений, но в то время, о котором я пишу, мне ничего такого даже в голову не приходило. В своем невежестве я предполагал, что Обитель Абсолюта, которая как в пространстве, так и во времени простирается гораздо дальше, чем может вообразить неосведомленный человек, имеет четкие границы, и я приближаюсь к ним, а возможно, уже оставил их позади. Так я шел всю ночь на север, держа путь по звездам. А в пути передо мной проходила моя собственная жизнь, в точности как бывало всегда, когда я пытался заснуть, а сон никак не шел. Снова я плавал с Дроттом и Рошем в холодных водах под Колокольной Башней, снова я подменял игрушечного чертика Жозефины лягушкой и в очередной раз протягивал руку, чтобы перехватить рукоять топора, которой должен был обрушиться на шею великого Водалуса, и тем самым спасал Теклу, еще не заключенную в тюрьму. Я видел ручеек крови, вытекающий из-под ее двери, видел мастера Мальрубиуса, склонившегося надо мной, Иону, исчезающего в бесконечности между измерениями. Я опять играл с камушками во дворе под рухнувшей стеной, а Текла увертывалась от удара копыт лошади, на которой сидел охранник моего отца. Даже миновав последнюю балюстраду, я все еще боялся наткнуться на стражников Автарха, но за весь путь ни разу не повстречал ни единого дозорного отряда, и постепенно страх сменился презрением. Я решил, что их бездеятельность - это часть общего беспорядка, столь обычного для Содружества. Было ясно, что и без моей помощи Водалус легко мог бы справиться с кучкой этих растяп. Прямо сейчас, если бы он только вздумал нанести удар. Тем не менее гермафродит в желтом одеянии, знавший пароль Водалуса и явно ожидавший его послания, без сомнения, и был самим Автархом, повелителем армии и, если уж на то пошло, всего Содружества - по крайней мере, в тех пределах, в которых оно вообще подчинялось какой-либо власти. Текла много раз видела его, а поскольку воспоминания Теклы стали частью моей памяти, я мог с уверенностью сказать, что то был именно он. Если Водалус уже одержал верх, то почему он до сих пор скрывается? Или Водалус всего-навсего приспешник Автарха? (Но если так, то почему он сообщается с ним, как будто Автарх должен выполнять его распоряжения?) Я старался убедить себя, что все происходившее в комнате с фальшивой картиной просто приснилось мне. Но я тщетно обманывал свой разум: это было наяву, а огниво Водалуса больше не лежало в моей ташке. Думая о Водалусе, я вспомнил о Когте. Автарх сам настаивал на том, чтобы я вернул его ордену Пелерин. Я достал Коготь. Теперь он светился ровным мягким светом - не сиял, как в пещере обезьянолюдей, и не был тусклым, как когда мы с Ионой смотрели на него в вестибюле. Хотя камень просто лежал у меня на ладони, он казался огромной чашей, заполненной голубой водой - несравненно более чистой, чем вода водохранилища или Гьолла. Я мог бы нырнуть в эту чашу, но погружение каким-то необъяснимым образом обернулось бы движением вверх. Я ощущал успокоение и тревогу одновременно. В конце концов, я снова сунул камень в голенище сапога и продолжил свой путь. Рассвет застал меня на узкой тропе, которая, казалось, с трудом пробиралась через лес, где все дышало роскошью упадка, еще более пышной, чем в старом лесу за Стеной Нессуса. Здесь в отличие от тамошних мест не было прохладных арок папоротника, но мясистые виноградные лозы льнули к огромным стволам красного дерева, как гетеры, простирая гибкие побеги в облака зеленой листвы и ниспадающие до самой земли пышные завесы, усеянные цветами. Над головой перекликались незнакомые птицы, а однажды я заметил обезьянку. Она подглядывала за мной с ветки дерева, уходящего ввысь, как шпиль, и, если бы не четыре лапы, ее можно было принять за мудрого рыжебородого человечка, укутанного в меха. У меня больше не было сил двигаться, поэтому я нашел сухое, укромное место меж толстых, как колонны, корней и завернулся в плащ. Мне часто приходится гоняться за сном, словно это самая неуловимая из химер - полулегенда, полупризрак. Но на этот раз сон пришел сразу. Не успел я закрыть глаза, как оказался лицом к лицу с потерявшим рассудок великаном. В руке я сжимал "Терминус Эст", но вдруг он превратился в тоненький прутик. Мы стояли не на сцене, а на узком парапете. С одной стороны светились факелы какой-то армии. С другой - крутой обрыв вел к разлившемуся озеру, которое и было и не было лазурной чашей Когтя. Балдандерс взмахнул своим чудовищным светильником, а я съежился и стал той детской фигуркой, которую как-то раз видел на дне моря. Я чувствовал приближение огромных женщин. Великан обрушил свою дубинку. Был полдень. Рыжие муравьи проложили торную дорожку по моей груди. Еще две или три стражи я шел сквозь бледную листву этого величавого, но обреченного на смерть леса, пока не наткнулся на более широкую тропу, а еще по прошествии стражи (тени уже стали длиннее) остановился, потянул носом и удостоверился, что чувствую запах костра. К тому времени у меня уже сводило внутренности от голода, и я поспешил на запах.