Зеница ока. Вместо мемуаров - Василий Павлович Аксенов

Патефон, сто пластинок.

Игрушки детские, один ящик.

Полные собрания сочинений Л.Н.Толстого,

А.П.Чехова, А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского, И.Канта…

«Вещи в себе», солидные издания «Академии»,

Увязаны шпагатом в чекистский бант.

С Достоевским все ясно, русская эпидемия,

Однако при чем здесь профессор Иммануил Кант?

Познать непознаваемое, экая премудрость!

Сделал опись при понятых, наляпал сургуч.

Что бы там ни говорили ницшеанские Заратустры,

Ленин был прав, внедряя наш «Всеобуч»!

Изъятая философия перестает философствовать,

Превращается просто в объем и вес.

Человек подлежит дознанию, тщательному следствию.

Собака любит мясо, а лошадь овес.

Из маминой папочки папочкины выпадают некоторые заявления и письма. Значит, несмотря на изоляцию супругов и десять тысяч километров тайги и тундры, между их папочками в Казанской гэбухе существовал контакт. Вот и фото отца лагерного периода, анфас и в профиль, суворовский хохолок, в губах ирония, но не радековская, а общенародная, которая, быть может, его и спасла. Здесь же справка об ударной работе в управлении «Интауголь». Равнение на передовиков! Красная сволочь даже не думала о цинизме таких наград. Напротив, они ей казались проявлением человечности.

Наконец из папочки выявляется и сам почти почетный посетитель, ныне почти почтенный писатель, снимаемый в данный момент для биографического фильма. Совершенно секретно. Март 1951 года. МГБ Татарской АССР запрашивает из Магаданского отдела МГБ копию дела Е.С.Гинзбург в связи с началом разработки ее сына Аксенова В.П., студента первого курса Казанского мединститута.

Так они начали и меня работать,

Хряки пролетарской революции, дети Свиньи,

В шевиотовых, с лампасами, штанах санкюлоты,

Матери своей многососковой похрюкивающие сыны.

А я разгуливал в закатный час по Казани,

Чьи шпили предполагали на Западе и Нью-Йорк, и Париж,

Уже подготовленный к революционному наказанию,

Не подозревающий, что вместо судьбы мне приготовлен шиш

Этой ебаной революции и воронок трехтонки…

Через сорок с чем-то я молча воплю:

«Не получилось, суки!»

По матери, и по отцу, и по профессору Эльвову на гэбэшные картонки

Я слезы невидимые, но сверхкислотные лью

И задыхаюсь от скуки.

АААА

Потому-то рыдают гитарные струны,

И сбегают пастушки прекрасны и юны

С незнакомого прежде холма.

Анатолий Найман. «Гобелен»

Посмотрев на заголовок, читатель может вспомнить, что такое же количество гласных употребил Гоголь в качестве своего юношеского псевдонима, только там они отличались округлостью: ОООО. Юнец, как известно, растянул свое имя во всю длину, превратившись таким образом из двухсложной уточки Того в большущего журавля, именуемого Николаем Васильевичем Гоголем-Яновским. Затем, к полному своему изумлению, он обнаружил в этой продолговатой фигуре четыре «О» и сделал их своим псевдонимом. Эта проделка говорит немало как о тщеславии юнца, так и о не остывшем еще удивлении собственной персоной.

У нас тут подобного четырехколесия, как ни крути, не получится, зато, взяв одно лишь — увы! — нерусское слово СААРЕМАА, мы вытаскиваем из него четверку недурных пирамидок и отъезжаем в воспоминаниях на двадцать семь лет назад, в холодное балтийское лето 1966 года. Засим, утрачивая академический plural, уже в качестве героя рассказа отправляемся на эстонский остров, захвативший когда-то в свои сети так много первой гласной.

Посмотрев на карту, всякий увидит, что эта довольно большая часть суши, принадлежащая, кажись, к Моонзундскому архипелагу, западным своим боком выпирает прямо в открытую Балтику, да еще для пущего соблазна вытягивает в сторону Швеции язык песчаной косы с городишком Кингисеппом на кончике. От этой косы по прямой до несоветской территории, то есть до Готланда, было в те времена не более ста пятидесяти километров, не знаю, как сейчас. Недавно, кажется в 1989-м, я провел неделю на Готланде, где не переставал удивляться, как он сильно похож на Сааремаа своими плоскими берегами, конфигурацией и оттенками зелени, а также специфической балтийской меланхолией.

В те времена Сааремаа располагался в режимной пограничной зоне огромного урода по имени Советский Союз. Мне тогда шел тридцать четвертый год, и я был широко известным подозрительным писателем этой страны. Порабощенные прибалтийские страны привлекали меня, может быть, потому, что они тоже были под подозрением.

Между тем главный редактор журнала «Юность», где я больше всего печатался, советский классик Борис Полевой, все уговаривал меня приобщиться, преисполниться, вдохновиться, словом, куда-нибудь поехать. Такова была установка СП СССР: подозрительные молодые писатели, съездив куда-нибудь, то есть оторвавшись от Москвы, обязательно убавят в своей подозрительности, прибавят в народности.

— Отправляйтесь-ка, старик, на Иртыш! Такие характеры могучие, такие горизонты! Дам вам письмо к моим ребятам, вам там всюду будет «зеленая улица»!

— А что это за ребята, БН? — спросил я.

— Федя Артаюшников, секретарь крайкома, Лёня Разбидрак, главный по идеологии, Игорь Шадешко, шеф, ну этого там, ну самого…

— Хорошая идея, — согласился я, — но прежде вы мне командировку дайте на остров Сааремаа. Хочу собрать материал о труде наших советских эстонских рыбаков.

Главный редактор поморщился под вороной челкой:

— Да ну вас на хуй, старик! Что вас туда тянет, в эту Эстонию?

Очень раздосадованный, он прогулялся по кабинету. Несколько раз с каким-то странным как бы вопросом поглядывал на