Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Мыслями и даже настроениями двигается как обыкновенная жизнь каждого, так и историческая жизнь народов, и направляется, в соответствии с достоинством их, в сторону добра или зла.

Правда, скажут те, что бывали порою (только не в дни войны!!!) так называемые «удачные» перевороты, успокаивавшие как будто на время жизнь столиц и приносившие даже почести их участникам.

Но преступление, связанное с нарушением присяги, данной добровольно перед крестом и Евангелием и установленной народным желанием, все же остается наибольшим преступлением как перед своим народом, так и перед своею человеческою совестью.

Злое влияние его, если люди в нем не раскаиваются, в стране всегда надолго.

Ведь не эти ли, столь соблазнительные для многих примеры из нашей и чужеземной истории вызывали подобные же желания, а с ними заговоры и у наших современников?

И не за наше ли слишком частое предательское прошлое мы переживаем полную расплату лишь теперь?

Ни перед кем наша Родина не должна себя чувствовать такой виноватой, как перед убитым благодаря ее попустительству благородным и безвинным императором Николаем Александровичем.

У нее даже нет оправдания, что «он сам подставлял себя упорно под удары рока».

Нет, не рок, а люди – русские люди, которых он так любил, в которых верил, которыми гордился, сделали его жизнь в конце столь несправедливо несчастной и в этом страдании столь захватывающе великой, какую когда-либо видел свет.

Но каким громадным несчастьем сказался его уход для нашего «великого просвещенного века», когда даже короли под влиянием и давлением парламентов вынуждены в своих дворцах пожимать руки убийц их ближайших родственников и не имеют возможности удержать своих министров от тесных соглашений с грабителями и ворами.

Эти «властные веления текущих дней», подкрепленные волею даже всех парламентов мира, не смутили бы «безвольного» русского царя, как не смущали в глубокой древности и всех его русских предков.

Они бы нашли у него достойный ответ.

Их, вероятно, и не было бы вовсе, если бы он продолжал царствовать не только на страх врагам своей Родины, но и на страх врагам общей человеческой совести, не мирящейся с жадностью к золоту, обагренному кровью невинных людей…

Его, вдохновителя и создателя первой конференции мира, всегда проникнутого любовью к человечеству, верившего в необходимость и в иностранной политике заветов Христа и заветов чести, уже больше нет на виду у всех.

Великой нравственной, сдерживающей силой стало меньше на свете.

Остались только царствующие, но не управляющие короли, да президенты республик, если не пугливо, то равнодушно подчиняющиеся «по закону» велениям своих парламентов, да сами парламенты, громкие слова которых прикрывают лишь низменные побуждения выгод минуты.

Остались, правда, во всех странах еще несколько благородных людей, взывающих к разуму и человеческой совести. Их голос изредка звучит еще довольно громко, но для толпы, в которую неизбежно превратились самоуправляющиеся народы, их призывы не убедительны – она имеет возможность и желание их не исполнять при молчаливом согласии поставленных ею же правительств.

Только природная, законная, независимая от народного корыстного своеволия власть могла бы эти призывы претворить в жизнь и дать хоть немного счастья и света людям…

Сознают ли все те иностранцы, кто помогал отречению русского царя, какой незаменимой, благодетельной силой этот царь был и мог бы быть в будущем для народов и какое преступление совершено ими перед Богом и перед всеми людьми…

Я чувствую, что такого сознания нет по-прежнему даже у многих русских, но уже верно, что оно наконец к ним придет.

Без этой веры стоит ли даже мечтать о крепкой христианской России, а без могучей России кто может в Европе, да и на всем свете спокойно, в довольстве жить!!!

Сентябрьские, октябрьские и ноябрьские дни 1917 года в Ставке

Лето и осень 1917 года застали меня в Ставке в Могилеве, где я состоял при союзных военных представителях, одновременно заведуя наградным отделением для иностранцев, связанным также с отделением службы наших чинов в союзных армиях и иностранцев в нашей.

Жизнь вокруг меня не останавливалась, конечно, и тогда. Она шла своим, ей одной известным ходом, но для меня, как и для многих, с моим государем ушла и «моя» Россия, и она могла вернуться только с ним.

Несмотря на охватившее меня почти полное безразличие, я ясно сознавал, что при создавшемся положении никакое Учредительное собрание и даже никакой человек, хотя бы выдающихся гениальных способностей и титанической энергии, не в силах был направить тогдашнюю жизнь моей Родины в надлежащее русло.

Это мог сделать только природный царь, и притом сильный своим самодержавием, беспартийностью и просвещением. Особенности нашего русского уклада и нашего народного мировоззрения не давали возможности для замены его каким-нибудь новым Наполеоном, Кромвелем или соответствующим правителем, к чему стремилось, вероятно, в тайниках своей души не малое число генералов и политических деятелей.

Еще с юных лет, а затем и с военно-академической скамьи я усвоил себе прочно, в чем заключается сущность настоящей могуче-действенной власти. Дальнейшие размышления, чтение и наблюдение над парламентской и политической жизнью других стран и над окружавшей меня в те дни непосредственной действительностью лишь сильнее укрепляли меня в моих убеждениях.

Но о царе в то безумное время и не упоминалось или упоминалось лишь вскользь. Понятие о нем даже у правых партий заменялось лишь какими-то смутными и шаткими надеждами то на военную диктатуру, то на будущее Учредительное собрание, а без русского императора у меня не было уже почти и любимой Родины.

Правда, я всеми силами старался продолжать ее любить, как невольно не перестают любить то близкое родное существо, на которое почему-либо негодуют. Но прежнее обаяние от нее исчезло. Исчезло надолго. Исчезла почти и гордость того, что я русский. Гордиться в то время можно было только за наше великое прошлое, за настоящее же современнику приходилось лишь краснеть от стыда.

Живя дома, я все больше и больше чувствовал себя на чужбине, и на чужбине враждебной, и надо сознаться, что подобное чувство являлось одним из самых невыносимых за те дни…

В августе я съездил ненадолго к себе в возбужденную уже деревню для свидания со своими и, вернувшись в конце месяца в Могилев, нашел Ставку необычайно взволнованной.

Как раз в день моего приезда туда (кажется, это было утром 28 августа) тогдашний верховный главнокомандующий генерал Корнилов опубликовал свое известное патриотическое воззвание к русскому народу и одновременно был и сам объявлен Керенским изменником70.