Зори над городом - Александр Кононов

— Не стремлюсь к этому! — надменно сказал Притула-Холковский.

— Ах, да! Ведь вы, конечно, намерены стать политическим деятелем!

Подошел еще один заключенный, всклокоченный, небритый, вида чрезвычайно угрюмого.

— Устроим кордебалет? — предложил он мрачно.

— Сколько можно! Ведь только вчера устраивали. — Староста обернулся к Шумову: — Мы здесь практикуем кордебалет на юридической основе. Никому из нас не предъявлено никакого обвинения. Ссылаясь на законы, мы начинаем требовать вызова прокурора, а так как действуем преимущественно ногами, то это развлечение получило у нас название кордебалета.

— Устроим? — снова спросил мрачный студент.

Не дожидаясь ответа, он подошел к дверям камеры и изо всей силы застучал в нее каблуком.

— А ну, разом! — крикнул голубоглазый здоровяк и забарабанил в дверь кулаками.

В дверном «глазке» что-то мелькнуло.

— Прокурора! Требуем прокурора!!! — завопили все хором.

Грише представилось: вот откроется тяжелая дверь, ворвутся тюремщики, начнется расправа; всех их бросят в сырой, темный карцер…

Но время шло, студенты продолжали неистовствовать — и никто не появлялся.

Наконец зазвенели за дверью ключи, щелкнул замок, и в камеру в сопровождении надзирателя вошел человек в черном мундире с узкими погонами штабс-капитана. Это, как оказалось, был помощник начальника тюрьмы; нервно поглаживая рыжеватую бородку, точь-в-точь такую же, как на портретах Николая Второго, он спросил ровным, тусклым голосом:

— Какие имеются претензии?

Староста вышел вперед и заявил:

— Мы требуем немедленного вызова прокурора. Который уже день нам не предъявляют обвинения! Возмутительно!

— Кроме того, мы требуем доставлять нам почту. Мы желаем читать газеты!

— Да, да! — словно вспомнив о чем-то, крикнул кто-то. — А передачи? Не может быть, чтобы родные не пытались передать нам хоть что-нибудь съестное.

— Правильно! Мы не хотим есть вашу бурду и, поскольку мы не можем считаться заключенными, раз нам не предъявлено обвинения, требуем улучшения рациона!

Помощник начальника тюрьмы, выслушав все возгласы, сказал тем же тусклым голосом:

— Будет доложено, — и, повернувшись на каблуках, вышел.

— Чего же мы добились? — спросил Притула. — Подобные обещания никого ни к чему не обязывают.

— С тюремщиками надо разговаривать другим языком! — решительно сказал мрачный студент. — А мы развели юридическую канитель: «Ах, предъявите нам обвинение…» Лучше бы «Варшавянку» спели им прямо в лицо!

— Ну, и раздражать без нужды тюремных служителей незачем, — возразил Притула.

— «Тюремных служителей»! Терминология-то какова! Пригляделся я к вам, коллега: книжный вы червяк. У вас и революция-то, вероятно, выглядит по-книжному.

— А у вас она как выглядит?

— Началась обычная обедня! — с досадой махнул рукой староста. — Бросили бы вы наконец эти стычки… Напоминаю камере: в пять часов будет прочитан реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.

Споры продолжались с утра до ночи. Попытки старосты водворить спокойствие хотя бы часа на два — для чтения книг — не приводили ни к чему.

Тишину вдруг прерывал чей-нибудь голос:

— Эврика? В день моего ареста по городу было вывешено обращение командующего округом генерала Хабалова к населению. Мы — население! Категорически потребуем, чтобы нам прочли его обращение. Из него мы кое-что выудим.

— Пусть нам дадут хотя бы «Новое время». Газета правительственная, не имеют права лишать нас возможности читать…

— Черносотенную газету!

— Да, да! И из черносотенного листка можно почерпнуть, если читать умеючи, некоторые сведения о положении в Петрограде.

— А что ж… Это идея. Устроим кордебалет!

Но «кордебалета» устроить не успели. Открылась дверь, и все тот же надзиратель ввел в камеру нового арестованного. Это был Семен Шахно!

— На Невском стреляют! — не здороваясь ни с кем, воскликнул он не то восторженно, не то испуганно.

Надзиратель еще не успел уйти и произнес привычное:

— Не разрешается.

— Хабалов подписал приказ, — продолжал Шахно, — при скоплении публики применять оружие!

— Значит, началось! Господа! — крикнул мрачный студент. — Началось!

— Шуметь не положено, — сказал надзиратель и ушел.

Шахно обвел тревожным взглядом всю камеру, увидел Шумова, слабо кивнул ему головой и закончил:

— Арестованы все, кто был на заметке у полиции. Решительно все, до одного. Революция обезглавлена.

— Эй вы, как вас там? Пифия! — покраснев от гнева, воскликнул студент-здоровяк. — Что вы там вешаете?

— Меня зовут Шахно. Семен Шахно.

— Не считаете ли вы себя, Семен Шахно, главой революции?

— Нет. Этого я не считаю.

— Так какого же черта…

— Подождите, коллега, — Притула жестом попросил слова. — Дайте же вновь прибывшему с воли человеку осведомить нас о создавшемся положении… Кстати: я не сомневаюсь, что вся революционная интеллигенция в эти дни заключена в тюрьмы. В этом коллега безусловно прав. Спрашивается: что же может сделать на улицах лишенная руководства, безликая и к тому же безоружная масса?

— Вот это называется — дал вновь прибывшему человеку высказаться! — досадливо поморщился староста. — Продолжайте, товарищ Шахнов.

— Шахно. Меня зовут Семен Шахно.

— Рассказывайте все, что знаете, товарищ Шахно.

— А больше я ничего не знаю. Арестованы все! Даже участники студенческой демонстрации. Больше арестовывать некого.

Мрачный студент усмехнулся:

— Ну, арестовывать-то, должно быть, есть кого. Сажать некуда — тюрьмы переполнены.

— Начнется, как после пятого года, черносотенный террор, — подавленным тоном проговорил Притула. — Ну что ж… Мы и к этому должны быть готовы.

— Вы, может быть, и готовы к этому, — не утерпел Григорий Шумов, — а мы готовы к другому: к победоносной революции!

— Громко сказано. Поделитесь: как вы предполагаете совершать ее, сидя за решеткой?

— Опять споры, споры… без конца! — вмешался староста. — Предлагаю лучше заслушать реферат об анархо-синдикализме в Италии.

— А почему не в Испании? И потом: в споре рождается истина.

— Ну это, смотря в каком споре. Чем больше вы, Притула, спорите, тем туманней выглядит истина.

— Бывают минуты, — воскликнул студент-здоровяк (он нравился Шумову все больше), — когда не спорить надо об истине, а сражаться за нее!

— Любопытно! — Притула снова перешел к своему излюбленному снисходительно-ироническому тону. — Как вы здесь, в нашей восемьдесят первой камере, станете сражаться?

— А вот как! — Студент встал во весь рост. — Споемте!

И он затянул низким и очень сильным голосом:

Смело, товарищи в ногу…

К нему примкнул еще один голос, другой… И через минуту в камере гремела песня.

Пели долго.

И никто из администрации не пришел на шум.

Уже поздно вечером староста снова заявил:

— Знаменательно! Очень знаменательно! Я имею в виду поведение администрации. Что из этого поведения явствует?

— То, что на улицах идут бои.

— «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», — сказал Притула и начал, готовясь ко сну, тщательно взбивать тощую тюремную подушку на своей постели.

Лампочка на потолке, надежно огороженная проволочной сеткой, погасла. Через минуту в камере послышался дружный храп.

Шли дни. По-прежнему ни одному из студентов не было предъявлено обвинения, прокурор не появлялся, студенты устраивали «кордебалет», надзиратель уныло говорил «не разрешается» и никаких передач с воли не поступало.

Гриша успел подружиться со студентом-здоровяком Пименовым, поссориться с Притулой, уличить Шахно в том, что он не участвовал 14 февраля в студенческой демонстрации, и получить в ответ заверение в том, что сам он — демагог.

Староста настоял наконец на том, чтобы состоялся реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.

Читал реферат мрачный студент, который оказался противником всякой власти. Он именовал себя анархистом-индивидуалистом, итальянский же синдикализм изучал с чисто научной целью.

По любому поводу вспыхивали споры, которые всем уже надоели и от которых никто не хотел отказаться.

Во всем этом обнаружилась даже некоторая однотонность: изо дня в день, изо дня в день — все одно и то же, без перемен…

Так прошла неделя. Десять дней.

Однажды «кордебалет» студентов вышел особенно оживленным: в обычный час не дали обеда.

На оглушительный стук — каблуками в дверь — никто не явился.

Староста обратил внимание камеры на то, что с самого утра «глазок» пустует.

И вдруг откуда-то издалека донесся гул… Он был неясный, глухой, и все же в камере сразу наступила тишина: за толстыми стенами будто бор шумел в непогоду…