История России с древнейших времен. Книга VII. 1676—1703 - Сергей Соловьев

Из адресов на письмах Матвеева мы видим, кто были самые влиятельные, самые близкие к царю люди. К ним скоро присоединился другой Милославский, боярин Иван Богданович, которого мы видели воеводою в Казани во время ссылки Матвеева. Иван Богданович был самый энергический из Милославских, ибо Ивана Михайловича ставало только на интригу, на подземный подкоп против кого-нибудь. По возвращении из Казани Иван Богданович, как говорят, схватился за все дела, но сейчас же пошли на него со всех сторон жалобы, и это отдалило от него молодого царя, у которого уже было двое любимцев: первый — постельничий Иван Максимович Языков, другой — комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачев, бывший учителем царевича Алексея Алексеевича. Приближение Языкова объясняется легко из самой должности его: та же должность дала значение Адашеву при Иоанне IV, Ртищеву при царе Алексее Михайловиче. Но есть известие, что двое старых бояр, князь Долгорукий и Хитрово, не имея личной возможности соперничать с Милославским и быть постоянно с царем, выдвинули нарочно Языкова и Лихачева перевешивать влияние Милославского. Об Языкове сохранились отзывы как о чрезвычайно ловком придворном, его называют «человеком великой остроты, глубоким московских, прежде площадных , потом же дворских, обхождений проникателем». Лихачева называют «человеком доброй совести, исполненным великого разума и самого благочестивого состояния». Такой же отзыв встречаем и о брате его Михайле Тимофеевиче. Понятно, что для всех этих лиц самым важным вопросом был вопрос о браке царя: молодая царица может уничтожить или ослабить влияние царевен — теток и сестер, а следовательно, и Милославских, может привести во дворец своих родственников! Рассказывают, что, идя однажды в крестном ходу, Федор увидал девушку, которая ему очень понравилась; он поручил Языкову справиться о ней, и тот донес, что это Агафья Семеновна Грушецкая, живет у родной тетки, жены думного дьяка Заборовского, и дьяку дано знать, чтоб не выдавал племянницы впредь до указа. Милославский, узнав о намерении царя жениться на Грушецкой, подумал, что это происки Языкова и Лихачева, и стал чернить Грушецкую и мать ее; но Языков и Лихачев обнаружили клевету. Царь женился на Грушецкой в июле 1680 года, а Милославскому запретил являться ко двору, и хотя молодая царица по великодушию своему выпросила ему прощение, однако он потерял с этих пор всякое влияние. Языков с 1678 года называется постельничим думным, в 1680 государь пожаловал его из постельничих думных в окольничие и указал быть ему в оружейничих; в тот же день на место Языкова в постельничие пожалован был Лихачев. В конце царствования Языков был пожалован в бояре. Таким образом, самыми близкими к царю, самыми влиятельными на дела правления явились люди новые, молодые, Языков и Лихачев. Но подле них, если не в такой близости, однако с сильным влиянием на дела, видим человека одного из самых стародавних родов, еще молодого по летам, боярина князя Василья Васильевича Голицына, не одним именем и отчеством напоминавшего знаменитого предка своего, слывшего столпом в Смутное время. Бесспорно, что Голицын был представительнее и способнее всех бояр описываемого времени; к этому присоединял он еще далеко не общее всем тогда образование, дававшее ему известную широту взгляда, уменье покончить с вредною стариною, хотя бы эта старина была для него выгоднее, чем для других. Итак, говоря о правительственной деятельности Феодора Алексеевича, царя очень молодого и болезненного, мы обязаны постоянно иметь в виду людей, его окружавших, сначала Милославских, потом, особенно с 1680 года, Языкова, Лихачева и Голицына, хотя, разумеется, по недостатку подробных известий мы не можем определить долю каждого из них в правительственной деятельности.

Феодор наследовал от отца три трудные задачи внешней политики: окончание дела с Дорошенком, отклонение притязаний Польши на буквальное исполнение андрусовских статей и войну турецкую.

Еще при жизни царя Алексея, в январе 1676 года, Дорошенко дал знать князю Ромодановскому, что он уже присягнул великому государю пред запорожским кошевым и донскими козаками и в другой раз не только перед боярином и гетманом, и перед самим царским величеством присягать не станет. В Москву ехать ему теперь никак нельзя, потому что ежечасно ожидает прихода под Чигирин неприятелей, турок и татар, озлобленных на него за присягу великому государю. Булавы он не пошлет, потому что булаву дали ему войском, войском пусть и возьмут; где булава, тут и голова, из давних лет Чигирин при булаве, и без гетмана в Чигирине по сие время не бывало. В государевой грамоте написано, что жить ему с родственниками где захочет: но он хочет жить там, где родился и вырос, т.е. в Чигирине. Потом Дорошенко понизил тон и стал требовать, чтоб государь прислал к нему какую-нибудь знатную особу, при которой он и присягнет вторично. В Чигирине рассказывали, что когда митрополит Иосиф Тукальский лежал при смерти, то Дорошенко навещал его беспрестанно, и умирающий заклинал его именем божиим, чтоб отстал от турецкого султана и бил челом в подданство великому государю, если же этого не сделает, то пропадет. Дорошенко за это осердился на Иосифа и не ходил к нему до самой смерти.

Новый государь в марте месяце отправил в Чигирин стольника Деремонтова с грамотою к Дорошенку. Но стольник скоро возвратился и объявил, что гетман Самойлович не пустил его из Батурина в Чигирин. Для объяснения своего поступка Самойлович писал государю, что Дорошенко вовсе не думает исполнять требований, заявленных покойным царем, лукавит по-прежнему; притом посылка Деремонтова показывает, что государь переменил прежнее решение, потому что указом царя Алексея все переговоры с Дорошенком поручены боярину князю Гр. Гр. Ромодановскому и ему, гетману. Наконец, Самойлович писал, чтоб великий государь пожаловал, послал к Дорошенку обнадеживальную грамоту без вича (не: Петру Дорофеевичу, как обыкновенно писалось) и без упоминовения при нем старшины, а к чигиринскому посольству послал бы особую жалованную и обнадеживальную грамоту с приказом не называть Дорошенка гетманом, ни в чем ему не верить, а быть в послушании у него, гетмана Ивана Самойловича. Государь отвечал, что он не переменяет прежних указов отца своего и отпуск Деремонтова положен на рассмотрение князя Ромодановского и его, гетмана, как их господь бог вразумит. Ромодановский решил, что не для чего удерживать тестя Дорошенко, Яненка Хмельницкого, и отпустил его в Чигирин с адъютантом рейтарского строя, Горяиновым. Во время обеда при Горяинове Дорошенко, налив вина, говорил: «Пью на том, что мне не отдавать булавы Ивану Самойловичу, силою у меня Ивану Самойловичу булавы не взять!» «Не отдадим булавы никогда, — говорили начальные люди, — а если попович (Самойлович) станет ее у нас насильно отнимать, то мы будем за нее биться». «Бог судья гетману Ивану Самойловичу, — продолжал Дорошенко, — город Чигирин всему Малороссийскому краю от бусурман не малая защита; надобно бы ему в Чигирин клейнот прибавить, а он и последний отнимает и хлеба к нам привозить на продажу заказал, а пишет ко мне так, как я и к хлопцу своему не пишу». За столом сидели запорожцы, шесть человек, присланные за тем, чтоб Дорошенко с клейнотами и булавою ехал к ним на кош. Подпивши, Дорошенко обратился к ним: «Не выдайте вы меня, как донцы Стеньку Разина выдали; пусть донцы выдают, а вы не выдавайте». «Не выдадим!» — отвечали запорожцы.

Между тем Самойлович действовал, чтоб ускорить развязку тяжелого для него дела: он двинул к Днепру войско с семью полковниками; из них черниговский, Василий Бурковский, переправился за Днепр с выборными от всех полков людьми и 18 марта приблизился к Чигирину. Дорошенко вышел из города, окруженный своею пехотою, и послал спросить: зачем пришли и по чьему указу? «Государь требует и все войско тебя увещевает: принеси присягу и сложи начальство», — отвечал Бурковский. Выслушав ответ, Дорошенко поворотил в город, а полковнику послал сказать, что никакого дела не может начать без согласия всего Войска Запорожского низового. Потом Дорошенко прислал Бурковскому грамоту для передачи Самойловичу; грамота была подписана: гетману Войска Запорожского, но не обеих сторон Днепра. «Не только теперь, — писал Дорошенко, — после присяги царскому величеству, хочу я быть единомышленным и единоутробным (от одной матери-Украйны) братом и приятелем вашей милости, но и прежде, когда за грехи мы были разрознены, я всегда оказывал любовь и дружбу вашей стороне, тайно засылая и остерегая насчет приближения неприятелей. И в нынешнем месяце, получив предостережение из коша насчет турецкого и татарских замыслов, я уведомил о них боярина и вашу милость, вследствие чего вы и двинули полковника черниговского и других на защиту нашему углу и той стороне. Благодарю за помощь бедному нашему уголку и желаю присланному войску победы над общими неприятелями. Одному поступку вашей милости удивляюсь: послали вы войско навстречу неприятелю, а между тем мимо меня, тайно засылаете и наговариваете не только города, но и пехотные полки, обещая им хлеб и довольство, а городовым жителям мирное и безобидное пребывание под чужими забралами. Неужели это защита — войска отводить на свою сторону? Неужели это мирное пребывание — чужие углы портить? Вы подвинули войска свои к Днепру, как пишете, для того, чтоб нам надежнее было, покинув город, дома, жен и детей, переехать с клейнотами войсковыми и старшиною к вам для принесения присяги новому государю и сложения регимента. И прежде писал я о причинах, почему не могу ехать; и теперь (так как вижу, что ваша милость больше всего хлопочет о клейнотах) напоминаю: ехать мне не только к вам, но и в столицу, как человеку ни в чем невинному, не страшно; но для своей прихоти отдать вашей милости клейноты, поверенные мне не один раз в продолжение десяти лет всем войском, без собрания этого войска — городового и низового — это было бы с моей стороны слишком смело: какой бы я благодарности за это дослужился? Какой на будущее время славы и чести дому своему добыл? Рассуди сам высоким своим разумом и оставь это дело. Имеет ваша милость благодатию божиею от его царского величества полный свой регимент; никто вашей милости не завидует, не мешает. Пишете, что если не послушаю вашего совета и не поеду к вам, то полковнику черниговскому велено промышлять против нас с войском: очень хорошо для временной чести и прихоти начинать междоусобие! Благословит ли нас за это бог? Не будет ли неприятель над нами смеяться? Не будем ли за это осуждены? Довольно нам отвечать и за прежнюю кровь невинную, за неволю, в которую попались люди невинные; а мы еще на худшее преуспеваем! Я, при моей невинности, никому зла не желаю и всякому прошению ответ давать готов». Один из Дорошенковых полковников, Петриковский, съехавшись с Бурковским, говорил ему: «Ради бога, не верьте Дорошенку, он все обманывает, за ордою в Крым давно послал и надежен во всем на прежнее постановление с Серком и запорожцами».