ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР - Александр ХАРЬКОВСКИЙ

Конечно, нередко произведения Ерошенко наивны, а порой и пессимистичны. Но и в самые тяжелые моменты жизни Ерошенко все же находил в себе силы и преодолевал такие настроения. Во многих сочинениях он высказывал твердую веру в то, что наступит время, когда на земле установится мир и не будет ни угнетателей, ни угнетенных. Именно за это его уважал и ценил Лу Синь.

Они были очень разные, китайский писатель и его русский друг, выросшие

разных странах, писавшие на разных языках. И вместе с тем их многое объединяло. Вот почему, когда Ерошенко уехал из Китая, Лу Синь почувствовал острую тоску, о которой он и поведал в "Утиной комедии".

(14) В. В. Петров разделяет точку зрения чешской исследовательницы Б. Кребсовой, по мнению которой Ерошенко считал, что "все в мире достойно любви". Они оба согласны с критиком Ван Ши-цзи-ном, писавшем о русском сказочнике: "Он готов любить всех, но общество, которое разрушает мир красивых фраз, не вызывало у него ненависти, а лишь порождало безысходный пессимизм".

Делались попытки сравнить позиции китайского писателя и его русского друга. Ван Ши-цзин писал: "Ерошенко любил уходить от людей, витать в воздухе. В идеале он любил все и всех, а в действительности – никого и ничего. Отсюда и неизбежно его горе, но только горе. Лу Синь же, напротив, чем больше любил, тем больше ненавидел. Между любовью и ненавистью у него лежит резкая грань. В такие эпохи… любовь неотделима от борьбы, которую вел Лу Синь". Мы полагаем, что творчество В. Ерошенко не дает материала для столь категоричных выводов.

Летом 1922 года Ерошенко покинул Пекин и отправился за десять тысяч верст – в Финляндию, на XIV Международный конгресс эсперантистов. И хотя в списках делегатов его имя не значится, сам факт участия Ерошенко в конгрессе не вызывает сомнения: там его видели эстонские эсперантисты Хильда Дрезен и Хиллер Саха, это подтверждает и пекинский журнал "Ла верда люмо" (1923, N 1). На обложке журнала фотография с подписью: "Представитель Пекинской эсперанто-организации В. Ерошенко и японский делегат Нарита Сигео в Хельсинки, у зала, где происходит XIV Международный эсперанто-конгресс".

Как, однако, объяснить это путешествие с позиций житейской логики? Ведь путь от Пекина до Хельсинки и по нынешним временам нелегок (для слепого в особенности), а в те годы через Сибирь, лишь недавно освобожденную от интервентов, поезда ходили нерегулярно, кое-где еще орудовали банды. Чем был вызван этот интерес к конгрессу эсперантистов – одному из обычных совещаний, происходивших ежегодно? И почему в таком случае Ерошенко не остался на родине, по которой так тосковал, а возвратился в Китай, где ему было одиноко, как в пустыне?

Вопросы, вопросы. И нужно попытаться ответить на них, иначе мы не поймем логику жизни Ерошенко.

Приезд Ерошенко в Хельсинки одним интересом к занятиям эсперанто объяснить нельзя. Им двигало, по-видимому, страстное желание провозгласить идею братства простых людей мира перед лицом националистов всех мастей, в огромной степени виновных в только что закончившейся первой мировой войне.

Но побывав на XIV съезде эсперантистов, Ерошенко не мог не вернуться к тем, кто его туда послал – к своим китайским друзьям, к Лу Синю: ведь они ожидали вестей из Финляндии. К тому же Ерошенко обещал еще год поработать в русской секции Пекинского университета.

…Во второй половине июля 1922 года, поезд, шедший из Пекина через Харбин в Россию, остановился в Чите. Там, после таможенного досмотра и проверки документов, профессор Пекинского университета В. Я. Ерошенко покинул вагон для иностранцев, перебрался на крышу и, смешавшись с многочисленными пассажирами, осаждавшими тогда поезда, стал одним из тысяч слепцов, которые скитались по России. Рубил на остановках дрова для паровоза, вместе со всеми прятался в лесу от бандитов, пел песни у костра – он был у себя на родине.

М. Я. Безуглова писала, что брат ее вез из Китая целый чемодан гостинцев. Но когда дома, в Обуховке, чемодан открыли, там оказались лишь старые тряпки. Ерошенко сетовал: стоило ему уйти из вагона для иностранцев, как его обокрали. Потом успокоился и сказал:

– Нет, не жалею, что ушел. До чего же хорошо было на крыше – вся Россия видна.

Однако на Родине Ерошенко не задержался – он хотел успеть к началу конгресса. В Хельсинки писатель приехал 8 августа 1922 года, как раз накануне открытия. Город встретил его неярким северным солнцем. Делегаты разных стран обменивались приветствиями, улыбками, значками. Ерошенко прислушивался к ним, пытаясь по выговору определить, кто из какой страны приехал. Вдруг он услышал эсперантскую речь с явным японским акцентом. Ерошенко окликнул незнакомца. Им оказался Нарита Сигео.

– Здравствуйте, товарищ, – сказал Нарита. – Я вас знаю, ведь вы тот самый Василий Ерошенко, которого наше правительство выгнало из Японии. Поверьте, мне больно говорить об этом. Как японцу, мне стыдно…

– Стоит ли вспоминать? Лучше расскажите, как поживают там мои друзья – Акита, Камитика, Сома.

– Что я могу сказать?! – грустно ответил Нарита. – Я ведь давно не был дома, в Японию мне тоже въезд воспрещен. (Коммунист Нарита Сигео находился в то время на подпольной работе по заданию Коминтерна.)

Ерошенко молча пожал ему руку. Во время конгресса они не расставались. Ерошенко знакомил Нарита Сигео со своими корреспондентами из Германии, Франции, Эстонии.

Делегаты жили в Хельсинки, словно на островке, вокруг звучала незнакомая им финская речь, и, отправляясь в город, они полностью зависели от помощи финских эсперантистов. И только Ерошенко, неплохо объяснявшийся по-фински и хорошо говоривший на распространенном в Финляндии шведском языке, не чувствовал здесь себя стесненным.

– Сколько же языков вы знаете? – спросил его как-то Нарита.

– Не могу сказать точно, то ли десять, то ли все двадцать, – ответил с улыбкой Ерошенко. – Выучить все нельзя – одной жизни не хватит. Как было бы хорошо, если бы каждый человек на земле знал еще один, кроме родного, вспомогательный международный язык эсперанто. Я думаю, что рано или поздно так и будет.

– Только – почему вспомогательный? – сказал На-рита. – Почему бы людям не выбрать тот, на котором говорит больше всего людей, например, английский, французский или немецкий?

– Позвольте спросить, почему тогда не китайский или японский? – Ерошенко постепенно распалялся – так всегда бывало, когда он начинал спорить. – Нет, милый Нарита, любой "великий" язык, который попытаются объявить международным, будет всеми народами объявлен агрессором. Ведь это же колонизаторы пытаются навязать угнетенным народам свои языки. Хорошо сказал Владимир Ильич Ленин: "Ни одной привилегии ни для одной нации, ни для одного языка!" (14а)