Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис

— Черт возьми, — проворчал я. — Я хотел, чтобы все прошло тихо.

— Да с какой стати? — сказала мисс Дерзи. — Послушайте, мы с Крисом собираемся вечером пойти куда-нибудь выпить. Не хотите ли с нами? Посмотрим костер в парке, поедим карамельных яблок, пожжем бенгальские огни…

Она засмеялась, и я на мгновение подумал, какая она хорошенькая, со своими темными волосами и розовым личиком голландской куклы. Невзирая на подозрения относительно Крота — а сейчас это вообще казалось невозможным, — я был рад, что они с Кином ладят. Мне ли не знать, как засасывает «Сент-Освальд»: думаешь, что впереди полно времени, чтобы встретить хорошую девушку, жениться, завести детей, если она захочет, а потом вдруг оказывается, что минул не год, а лет десять — двадцать и ты уже не Молодой Энтузиаст, а Твидовая Куртка, раз и навсегда повенчанный с «Сент-Освальдом», этим старым запыленным боевым кораблем, который поглотил твою душу.

— Спасибо за приглашение, — ответил я. — Но все-таки я останусь дома.

— Тогда загадайте желание, — сказала мисс Дерзи.

— Это я могу, — согласился я.

Милый старый Честли. Можно просто влюбиться в него, в этот неизлечимый оптимизм и идиотские поступки. Забавно, до чего заразителен его оптимизм: оказывается, можно забыть прошлое (как забыл его Слоун), задвинуть горечь обид и чувствовать, что Долг (перед Школой, конечно) такая же движущая сила, как (например) любовь, ненависть, месть.

Сегодня вечером я отправляю последнюю порцию электронных писем. От Роуча Грахфогелю — уличающее обоих. От Слоуна к Дивайну. От Пуста к Дивайну — в истерических тонах. От Коньмана ко всем — плаксивое и угрожающее. И наконец, coup de grâce: на мобильник и компьютер Слоуна (полиция, конечно, их отслеживает) — слезное, умоляющее сообщение от Колина Коньмана, которое в должный момент подтвердит худшие подозрения.

В целом дело сделано, и можно больше не суетиться. Пятеро членов команды уничтожены одним изящным ударом. Слоун может сломаться в любую минуту. Инсульт или обширный инфаркт — от стресса и сознания того, что, независимо от результатов расследования, «Сент-Освальд» для него закрыт навсегда.

Вопрос в том, хватит ли сделанного. Грязь прилипчива, тем более в такой профессии. В общем-то, и полиция тут — некоторое излишество. Достаточно намека на сексуальные отклонения, чтобы сломать карьеру. Остальное можно спокойно доверить публике, вскормленной подозрениями, завистью и «Икземинером». Ком уже покатился, и я не удивлюсь, если недели через две кто-нибудь подхватит эстафету. Например, «солнышки» или храбрые молодцы из квартала Эбби-роуд. Вспыхнут пожары, начнутся нападения на коллег, в пабах и клубах слухи перерастут в грязную убежденность. Прелесть в том, что больше не нужно ничего делать. Легкий толчок — и костяшки домино начнут падать сами по себе.

Я, конечно, постараюсь задержаться подольше. Половина удовольствия — наблюдать за происходящим, хотя расслабляться тоже не стоит — мало ли что может случиться. Так или иначе, вред уже непоправим. От кафедры остались одни развалины, оказываются замешаны и другие сотрудники, заместитель директора безнадежно опорочен. Ученики покидают школу — двенадцать за эту неделю: струйка, которая скоро станет потоком. Преподавание заброшено, от службы здоровья и безопасности осталось одно название, да еще надвигается инспекция, которая, скорее всего, закроет Школу.

На прошлой неделе правление каждый вечер проводило экстренные заседания. Директор, не умеющий вести переговоры, боится потерять место; доктора Тайда беспокоит удар по школьным финансам; а Боб Страннинг ухитряется обратить слова директора себе на пользу, сохраняя при этом видимость преданности и корректности.

Он сумел ловко перехватить обязанности Слоуна (не считая дисциплинарных faux pas). А дальше — пост директора. Почему бы и нет? Он умен (во всяком случае, достаточно, чтобы не казаться слишком умным в глазах членов правления), компетентен, умеет выражать мысли и в меру доброжелателен — как раз настолько, чтобы успешно пройти суровые тесты наличные качества, которые положены всему персоналу «Сент-Освальда».

В общем, получается прекрасный образчик антиобщественных происков. Кроме меня, к сожалению, этого никто сказать не может, но радует то, что все отлично сработало. Осталось закончить одно дельце, и я рассчитываю заняться им во время Всеобщего костра. А потом можно будет устроить себе маленький праздник: у меня есть бутылка шампанского, на которой написано имя Честли, и я собираюсь открыть ее сегодня вечером.

А пока я бездельничаю. Это самое неприятное в таких делах — долгие, томительные минуты ожидания. Костер начнется в семь тридцать, к восьми огонь превратится в маяк, на который потянутся тысячи людей, в колонках загремит музыка, с площадки аттракционов понесется визг, а в восемь тридцать начнется фейерверк, и все будет в дыму и падающих звездах.

На редкость подходящее место для убийства, согласны? Темнота, толпа, неразбериха. Так легко будет применить закон Эдгара По — то, что на виду, замечают последним — и просто уйти, а какой-нибудь озадаченный бедняга обнаружит тело, или это сделаю я, крикнув от ужаса, а толпа скроет меня из виду.

Еще одно убийство. И все своими руками. Или, может, два.

У меня до сих пор хранится фотография Леона, вырезка из «Икземинера», порыжевшая от времени. Это школьная фотография, сделанная тем летом, плохого качества, увеличенная для первой страницы газеты — зернистый хаос точек. Но все же это его лицо, кривая ухмылка, длинная шевелюра и обрезанный ножницами галстук. Над фотографией — заголовок:

МЕСТНЫЙ ШКОЛЬНИК

РАЗБИЛСЯ НАСМЕРТЬ

СМОТРИТЕЛЬ ВЫЗВАН НА ДОПРОС

Ну, такова официальная версия. Мы прыгнули, он упал. Как только моя нога коснулась другой стороны каминной трубы, раздался грохот сломанных черепиц в водосточном желобе и визг резиновых подошв.

Мне понадобилось мгновение, чтобы понять: он поскользнулся. Может, дрогнул в последний момент, может, его отвлек окрик снизу. Вместо того чтобы приземлиться рядом со мной, он задел коленом водосток и соскользнул вниз по склизкому жерлу воронки, но сумел удержаться и теперь висел над пропастью, ухватившись пальцами за край желоба и упираясь вытянутой ногой в каминную трубу. Другая нога беспомощно болталась в воздухе.

— Леон!

Я нагибаюсь, но не могу достать его. Прыгать обратно опасно — может отвалиться черепица. Желоб слишком хрупкий, зубчатые края обкромсаны.

— Держись! — кричу я, и в ответ он поднимает перекошенное от страха лицо.

— Не двигайся, сынок! Я сейчас до тебя доберусь.

На парапете, футах в тридцати от нас, стоит Джон Страз. Его лицо — просто пятно, вместо глаз — дыры, сам он дрожит. Он движется вперед как заводная игрушка, от него буквально несет страхом. И все же он приближается, дюйм за дюймом. Глаза почти зажмурены от ужаса, но он вот-вот увидит меня. Надо бежать, бежать, пока не поздно, но Леон все еще там, в ловушке…

Внизу раздался тихий треск. Это ломается желоб — кусок отвалился и упал между зданиями. Послышался скрип резины: кроссовок Леона еще на несколько дюймов сполз по скользкой стене.

Отец приближается, и я отступаю все дальше в тень Колокольной башни. Внизу мигают огни пожарных машин — скоро на крыше будет полно людей.

— Держись, Леон, — шепчу я.

И вдруг чувствую затылком чей-то взгляд. Оборачиваюсь и вижу…

В старой твидовой куртке, у своего окна, в двенадцати футах от меня стоит Рой Честли. Его лицо, освещенное огнями, четко выделяется — в глазах тревога, рот опущен, как у трагикомической маски.

— Пиритс?

И в эту секунду под нами раздался пустой лязг, точно в пылесос попала огромная монета…

Потом — хруст.

Тишина.

Желоб не выдержал.

И я бросаюсь прочь, бегу и бегу, и звук падения Леона у моих ног, будто черный пес. Вот где пригодилось знание крыш. Я скачу, как обезьяна, привычным круговым маршрутом, перепрыгиваю по-кошачьи с парапета на пожарную лестницу, потом через пожарный выход в Средний коридор и оттуда — наружу.

Я бегу, конечно, инстинктивно, думая только о том, чтобы спастись. У здания часовни все еще таинственно мигают синие и красные огни пожарных машин.

Я незаметно выбираюсь из здания. Теперь я вне подозрений. Пожарные и полиция, оттесняющая зевак, далеко, они рассредоточились по кругу. Я вне подозрений, твержу я себе. Никто меня не видел. Кроме, конечно, Честли.

Я осторожно пробираюсь к Привратницкой, держась подальше от пожарных машин и «скорой», которая несется с включенной сиреной по длинной подъездной аллее. Меня ведет инстинкт. Я иду домой. Там я буду в безопасности. Залягу под кровать, завернувшись в одеяло, как всегда по вечерам в субботу: дверь на замок, большой палец в рот — я жду, когда вернется отец. Под кроватью темно. И безопасно.