Верное сердце - Александр Кононов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Гриша уже начал поглубже зарывать ноги в сыпучий песок, нарочно, — силы хватит! Но Елизару было не до забав: «заполдень» явно подвел его — солнце стояло уже косо… А бор велик.
И он сказал с укором:
— Маленький! Тебе б всё игрушки!
Да, скоро стало не до игрушек. Они шли и шли вперед, не останавливаясь, голодные, а торбочки с хлебом висели у них за плечами. Но не до отдыха, не до еды было: похоже, не вернуться к ночи им домой.
Чтобы не утопали истомившиеся ноги в песке, Гриша начал выбирать по обочинам места потверже, старался идти лесом, но и тут мешала колкая, сухая хвоя, острые сучки, оброненные соснами, да и сами сосны не пускали его: то и дело сгрудившись, стояли они у дороги толпами, ствол к стволу, и выставляли ему навстречу поднятые над землей могучие свои корни.
Обходить их — дорога станет долгой вдвое. И Гриша вернулся к Елизару. Тот шагал, не оглядываясь, спорым мужицким шагом: чуть враскачку, не шибко, но и не гуляючи, — крестьянину ходьба не прогулка, а та же работа. Для прогулок надобен досуг.
Наконец что-то изменилось вокруг. Даже щебет птиц стал иным, более звонким. И чуть слышная прохлада коснулась разгоряченных лиц Елизара и Гриши.
— Ну! — устало выдохнул Елизар. — Теперь близко.
Песок кончился, конец и бору; начинался подлесок из елочек, березок, дубняка. Подлеском дошли путники до старейшины молодых дубков. Это был великан! Покрытый толстой, потрескавшейся корой, словно разделенной на продольные панцирные пластины, стоял он, как в броне, не подвластный ни бурям, ни времени…
И у подножия дуба-богатыря увидели мальчики ручей — нет, скорее тихую заводь, покрытую не то широкими листьями, не то какими-то пятнами ржавого цвета. С одного края заводи светлел чистый круг воды, словно тут пробили прорубь.
Мальчики подбежали ближе, забыв про усталость: в чистом кругу на дне крутился воронками песок — так сильно, ключом, била здесь вода.
— Не пей сразу, — велел Елизар, — нутро застудишь. Надо сперва передохнуть, остыть.
Он скинул с плеча торбу с хлебом. Гриша последовал его примеру.
Отдохнув, мальчики сунули босые ноги в воду: куда там! Ноги сразу заломило от пронзительного холода, пуще, чем от льда, — и минуты не выдержишь.
Тогда они умыли потные лица. Еще немножко подождали: Елизар все не пускал Гришу пить.
Наконец наступило время отведать железной воды.
Гриша прильнул лицом к источнику, вытянул губы, глотнул. Вода не только была ледяная — у ней и вкус оказался особенный, непонятный, хотя как будто и знакомый. А, вспомнил! Такой вкус был у Гриши во рту, когда он помогал Августу Редалю строить коровник: он держал доски в руках, а гвозди наготове — во рту, — так всегда делали плотники, а ему хотелось походить на них… Вода была железная! Гриша не поверил себе, начал пить пригоршнями, из рук. От этого не так ломило зубы, но железный вкус на языке не пропал. Наоборот, стал сильней.
Напившись, Гриша спросил:
— Так это и есть Железный ручей?
Ему все еще не верилось…
— Не ручей, а железный ключ. Он самый!
— Значит, это ключ? А я говорил про ручей.
— Он самый и есть! А какой же тебе еще нужен? — воскликнул Елизар, будто ключ был его собственностью. — От этого ключа и ручей бежит, только незаметно. Видишь, на воде будто пятна колышутся? Это ржавчина от железа. Ключ ее разгоняет, а где вода потише течет, там ржавчина и колышется поверху…
Гриша молчал, разочарованный.
— Да ты что? — окончательно рассердился Елизар. — Опять не веришь? Тут больницу хотели строить! Потом рассчитали: нельзя — далеко от железной дороги, выгоды нет. Теперь, говорят, скоро будут воду отсюда возить в бутылках, продавать в городе по десять копеек. По гривеннику! Это десяток яиц по нашим ценам.
Гришу такой поворот дела совсем расстроил.
— Давай поедим хлеба, что ли, — сказал он грустно.
Не нужен ему ручей, вода из которого будет продаваться по десять копеек.
Он хотел искать по свету волшебную воду, такую, чтоб всех людей сделала сальными и смелыми.
И вот — опять неудача.
Да нет, не в том дело. Просто прошла, видно, для него пора сказок.
29
В городе Гришу ждала новость. Только и разговоров было: приехал новый директор!
Приехал новый директор, по фамилии Саношко, и, оказывается, он черносотенец. Говорят, самый настоящий!
Не так давно Гриша считал, что черносотенцы ходят в нагольных вывернутых полушубках, волосы у них всклокочены, а щеки вымазаны сажей, чтобы потом их люди добрые не узнали.
А тут он увидел в школьном коридоре дородного мужчину с окладистой бородой, с лицом, несомненно вымытым добела. Вот только голова у него почему-то сидела на шее чуть криво; он ее еще и закидывал назад. Ничего красивого в этом Гриша не нашел. На воротнике директорского мундира блестели шитые серебром две звезды, — нет, скорей это были не звезды, а большие серебристые пятнышки, без лучей. Гриша уже знал, что такие пятнышки означают чин действительного статского советника, проще сказать — генерала, только штатского.
Штатский генерал шел довольно быстрым шагом в сопровождении Стрелецкого и внимательно поглядывал по сторонам; все, кто был в коридоре, склонялись перед ним в почтительном поклоне.
Гриша еще не решил, уйти ему от греха подальше или достоять до конца (любопытно все ж таки как следует — спереди и сзади — разглядеть штатского генерала); правда, тогда придется поклониться, как другие. А кланяться Гриша так и не научился.
Но Саношко, не дойдя до него нескольких шагов, круто остановился:
— Как фамилия?
Перед директором стоял ученик четвертого класса Озол. Гриша его знал. Озол был очень смирный, бледный, больше молчал, ходил все время с книжкой в руках.
Не дожидаясь ответа, директор вдруг закричал:
— Кто родители?
Озол почему-то — может быть, с испугу — не ответил сразу, но тут Стрелецкий, шагнув вперед, негромко сказал что-то директору. И снова отступил назад.
— Скажите вашим родителям, — крикнул директор, — чтобы они отпускали вас в училище прилично одетым!
Только теперь Гриша заметил, что на Озоле была куртка с круглой заплатой на рукаве. Раньше ему и в голову не приходило глядеть на эту заплату: пришитая очень старательно, она была заметна только потому, что сукно ее было черней, чем на курточке.
— Слышите?
Озол покраснел так, что на светлых бровях у него выступили бисеринки пота.
Директор с минуту созерцал смущение Озола, и что-то похожее на удовольствие мелькнуло в его глазах.
— Что же вы молчите? — спросил он уже тише. — Не подберете слов?
— У меня нет другой одежды, — проговорил наконец Озол, и голос у него прервался.
Саношко удивленно поднял плечи, повернул их к Стрелецкому (голова у него, видно, не поворачивалась):
— Если у родителей нет средств купить сыну одежду, откуда же у них средства учить его? Да еще в среднем учебном заведении!
Надзиратель пошевелил пальцами рук, вытянутых по швам, вздохнул и сделал скорбное лицо.
— Разве недостаточно таким людям начального образования? А?!
— Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
— Удивительные люди! Просто непонятные! Какое-то странное упрямство: одеться не во что, а вот, пожалуйте, на учение деньги нашлись.
Он так же быстро зашагал дальше. Гриша забыл поклониться, но директор не заметил этого: он все еще говорил что-то гневное Стрелецкому, а тот, почтительно склоняясь на ходу, поспешно кивал головой.
В тот же день пронеслось из класса в класс новое прозвище директора: «Потап».
Впрочем, вряд ли оно было новое, — скорей всего, оно долетело из Вильны, откуда приехал Саношко. Или кто-нибудь написал оттуда приятелю в письме.
Как бы то ни было, кличка эта прижилась сразу и крепко.
Почему именно «Потап»? Ну, на это никто не мог бы дать ответа.
…На доске в первом основном классе появилось написанное мелом стихотворение:
Варили, варили, варили картошку,
Гадали, гадали — прислали Саношку.
Мораль этой басни моей такова:
На полном безлюдье — Потап голова!
Стихотворение было написано почерком Никаноркина — лучшим почерком в классе, но все знали: стихи сочинил Персиц. Больше некому. Персиц отрицал это, но его выдавал стыдливый румянец.
Скоро, впрочем, его слава, такая еще молодая, сразу потускнела.
Однажды Земмель, замученный двухнедельной зубной болью, отправился к врачу и там, ожидая своей очереди в приемной, отделанной с роскошью, которая была присуща дантистам города (малиновые плюшевые кресла и картина с красавицей в золоченой раме), углубился в чтение журнальчика, специально положенного на стол для развлечения больных.
