Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

Все так, все он знает, но, обратно сказать, пробирает же! Хотел он ее, прекрасную деву с синими, как лесные озера, глазами, смерть как хотел…

Вот и сидит теперь, словно лесной кот перед запертой кладовой, на чужой кусок пирога облизывается. Думал это как будто в шутку, разбавляя горечь смешочками, но внутри все равно саднило…

Ой, бабы, семя аспидное, что делают с мужиками! Что хотят — то делают! Сколько ни постигай мудрость, ни учись держать в кулаке свои мысли и тело, а все равно просочатся водой. Придет такая, глянет и раскалит докрасна. И за что им богами такая власть дана?

По обычаям, оставшимся еще от заветов Симона Видящего, волхвы семей не имели. Их дом — капище, их семья — весь род волховской. Конечно, случается, что волхвы живут с постоянными бабами. Но это — редкость, это — против обычаев. Свою нижнюю силу волхв должен вверх поднимать, на умные мысли и тайное волшебство тратить, так положено.

Конечно, не посвяти он себя богам духом и телом, шиш бы Кутре без масла, а не красавицу Сельгу, вдруг решил Ратень с неожиданным озорством. Жидковат против нее этот мужик, видно с первого взгляда. Мужик хороший, честный, смелый, но — жидковат. Не телом, не доблестью — умом не потянет такую ношу. Тяжело им придется вместе. Не поймет он ее, как и она на него будет злиться за это непонимание… А он, Ратень, понял бы. И отбил бы, на прибывающий месяц не смотреть, отбил! Опутал бы словами и мыслями, увлек за собой, укрыл бы телом и духом, спрятал бы ото всех…

От сладких мыслей опять шевельнулась нижняя, непутевая голова. Впрочем, не в ней дело. Не только в ней…

Но — лучше не думать про это, одернул он сам себя в который раз. Он волхв. Никто не неволил, сам посвятил себя служению высшим. Получил от богов тайное имя Славич. А у богов подарки обратно не отбирают. Это они своей волей могут одарить, а могут и назад забрать. Людям не дана подобная власть… Так-то, как любит повторять старый Олесь.

Черная мысль подошла тихо, незаметно, ступая мягкими лапками, как лесной кот. А что, если Кутри не станет? Свей зарубят или еще что случится? А этому ведь и помочь можно, есть такое колдовство черное, наложишь его на человека, и недолго он проживет…

Подумал и сам тут же устыдился своих мыслей. Даже оглянулся украдкой: не подслушал ли кто? Он — белый волхв, а не черный колдун! Беречь должен, охранять, а не что другое! А случится… Всякое может случиться, конечно… Свей лютые, трудно с ними биться будет. Да еще жива ли останется дева-кудесница, тревожно ворохнулось сердце. Хоть бы оберегли ее родичи, защитили! Сам бы готов, хоть сейчас готов защитить ее, птицей бы полетел! Жаль, волхвам нельзя оружие в руки брать, за это боги отворачиваются от них навсегда… Так, знать, суждено ему…

«Или это боги послали новое испытание?» — вдруг мелькнула мысль. Надо же, додумался до чего, черное колдовство наводить! Совестно даже, подумать — и то совестно, люди за род встали, в сечу идут, а он им чего желает? Да, слаб человек, как ни крепить, а все равно слаб! Ратень сильно встряхнул головой, отгоняя вредину…

— Может, перекусишь чего, а, Ратень? Устал ведь, вон сколько наворочал! — Шешня вынырнула откуда-то сбоку. Занятый мыслями, он не заметил, как она появилась.

— Нет, не перекушу.

— А чего так?

— Пойдем в тень! — он пристально глянул на нее.

— Зачем это? — не поняла Шешня.

Ратень не часто жаловал ее мужским вниманием. Старый Олесь, в немощи своей, и то чаще. А в основном Тутя, конечно. Тот над ней пыхтел.

Но сейчас Ратень почувствовал — нет больше никакого терпения. Извел себя томлением, распалил горячими мыслями о красавице. Того и гляди, начнет терзать свое плодородие, как малолеток, спустит в порты разыгравшееся внутри семя. В такой горячке и Шешня сгодится.

— Зачем, зачем… — передразнил волхв. — Дите родить хочешь? Пошли ворожить телесами! Травки-то пила плодородные, что Олесь давал?

— Пила, пила! Да я — всегда… Я — одной ногой… — обрадованно всполошилась Шешня, заранее теребя одежку.

Могучая кожаная борона волхва тоже, как и тело, отличилась своими размерами и неистовством. От нее — особое удовольствие лону. Про это среди родичей многие бабы знали и другим рассказывали…

6

— Значит, так и сорвал меч? — переспросил Зеленя, довольно поглаживая белую бороду.

— Так и сорвал! — лихо подтвердил Весеня.

От внимания старших, от многих похвал и шумного одобрения родичей щеки его алели, а на глаза наворачивались неожиданные благодарные слезы. Первый раз принимал он такой почет. Смущался, конечно. Словно что-то мягкое, пушистое щекотало его внутри по самому сердцу. Умом понимал, не пристало бы мужчине и воину расплываться, словно девка слезливая. Муж крепкий, бывалый в боях, ломанный и пытанный судьбой и богами, одинаково бестрепетно принимает и горе и радость. Поэтому малый нарочно старался хмуриться. Как будто такие подвиги для него — обычное дело, сделал — и забыл уже. Чего вспоминать прожитое? На уме другое уже, новые заботы и новые замыслы… Но не очень-то получалось каменеть лицом. Рот против воли расплывался в широкую, радостную улыбку…

— А свей что?

— Свей-то как, неужто так и отдал?

— Свей, известно, с оружием и после смерти не расстаются, как же так? — не отставали родичи.

— Отдал, куда он денется! Только смотрит на меня жалобно и блеет, точно ягненок. Еще чуть, думаю, и точно упадет в ноги, начнет прощения просить. Так уж я напутал его… — приврал Весеня ради красоты разговора. — Ну, я, конечно, брови сдвинул построже, а тот и совсем сник, прямо бери его голыми руками…

Теперь ему самому казалось, что так все и было. Ну, почти так…

— Ну ты, паря, ври-ври, да не завирайся. Врать-то тоже надо с умом, — неожиданно ввернул ехидный, как змея, Велень.

— А чего? — вскинулся малый.

— А того! Чем же он на тебя смотрит, если ты ему нож и глаз воткнул? Так через нож и зыркает, что ли?

— Не, ну я же говорил, я же рассказывал! Сначала я, значит, встретил его лицом к лицу, увидел, вот как тебя вижу! Потом — глянул построже! А только потом уже начал с ним биться один на один, одолевать его ловкостью и железом… — начал многословно оправдываться Весеня, сам понимая, как безнадежно путается в объяснениях. — А второй-то! Второй глаз остался! Вот он им и смотрел! — нашелся наконец он.

Велень, слушая его, скривил живое, морщинистое лицо, сделал потешную гримасу. Зацокал языком, как сорока. Родичи, глядя на него, как обычно, заулыбались. Весеня окончательно смешался, чувствуя, что еще больше краснеет. Хотя, казалось, куда уж больше?