На троне в Блабоне - Войцех Жукровский

Артиллерист прислал пирог от королевы! Пилки для металла в пироге не было. Канонир уверял, что бежать не стоит, со дня на день начнется Великое Обновление, в замке воцарится новая власть. В городе много говорилось о возвращении короля, но он публично со ступенек своей цирюльни объявил многочисленным монархистам, что по-прежнему на трон не претендует. Предпочитает парикмахерское кресло, куда усаживает избранных от народа, всегда готов им служить.

Стражник вручил мне полпирога, и того ему показалось много; глотая слюнки, спросил:

— А уважаемый летописец не поделится со мной?

— Бери половинку, добрый человек! — охотно согласился я, обрадованный новостями.

— Это всего четвертушка… Половину-то я съел. Кот просил сообщить — он вертится у ворот, — вкусный ли пирог. Инструкция обязывает тюремных стражников все кондитерские изделия разрезать и проверять, не спрятаны ли в них записки, пилки, ножи, веревочные лестницы…

— Веревочные лестницы? Чепуха какая-то!

— Все зависит от величины пирога.

Стражник верил всем предписаниям и мысли не допускал, что печатное слово может оказаться глупостью.

Мы гуляли до тех пор, пока не съели свои порции. Над нами носились и чирикали нахальные воробьи, готовые самому королю сесть на скипетр, словно на какую маковку. Им пирог тоже пришелся по вкусу, хоть получили только крошки.

Мостовая блестела после недавнего дождя. Пасти водостоков еще отплевывались, а над крутыми крышами замка переваливались тяжелые облака. Вороны каркали брюзгливо, загрустили лишенные листвы деревья. Ветер пронизывал до костей, я с облегчением отправился в теплую камеру, в нору, где предстоит зазимовать.

Хоть я и подозревал Директора в самых гнусных кознях, да общая камера обязывает, я принес ему кусок пирога. Оценил. Понюхал, лизнул. Закрыв глаза, наслаждался запахом ванили.

— Можно съесть?

— Нет. Пирог следовало бы присовокупить к делу как вещественное доказательство того, что я пытался вас подкупить… Или отдать в тюремный музей, дабы новые стражники видели: спецслужбы кое-что могут контрабандой пронести для заговорщиков, ожидающих приговора, если сами заинтересованы в перевороте.

Посмотрел на меня с упреком. Не любил таких шуток.

— Краюхи хлеба никто не пришлет, даже влюбленная в меня Хитраска, — жаловался он бессовестно. — Сколько людей на должности посадил, вывел в начальство! Все забыли…

— Полноте, просто боятся: посадили, дескать, его, так лучше от него отказаться, а то еще помощи попросит, сошлется на знакомство, поручайся за него, а тут тысячи людей видели его грязные лапищи…

— Но-но, я еще вернусь. Снова наверху буду. Тогда меня попомнят! Еще как пожалеют, что теперь отвернулись…

Помаленьку ел пирог, долго смаковал каждый кусок. Что-то обдумывал, верно, месть — недобро усмехался и покусывал губы.

— Интересно, почему меня не вызывают на допрос, вас уже несколько раз вызывали…

— А зачем вас допрашивать, когда я только этим и занимаюсь с утра до вечера? Там даже довольны — я сразу диктую начисто и с пояснениями. — Он спохватился, что лишку выболтал. — И много хорошего про вас говорю. Ведь я над вами работаю. Жалко, такой талант — и вражескую руку держит, во зло используется. Если уж вознамерились быть летописцем, то будьте великим! Дабы на вас ссылались, дабы власти цитировали, дабы ваши произведения медом знаний о нашем времени питали многие поколения студентов.

— Я факты не замалчиваю. Пишу все как есть.

— И правильно, факты на то и факты, только порой неплохо острые углы оплести комментарием, увязать цветной ленточкой одобрения, а кое с чего и цену сбить… Можно чуть-чуть учесть и наши пожелания. Подчеркнуть кое-какие заслуги. Возвести кое-кому памятники, многие ждут не дождутся благожелательной оценки. Это трудно, большие знания надобны. И мужество. Ведь писать предстоит противное тому, что якобы знают тысячи малых сих, да в их перспективе все выглядит иначе, чем от нас, сверху… Мы одни знаем самую доподлинную правду. А какова она, у меня надлежит спрашивать!

Вот так-то, дорогой летописец, — продолжал он презрительно, — всякий, кто снизу влезает на вершину, управляя, уже тем самым присоединяется к нам, к нам, к нам, — тыкал он себя в грудь. — А значит, и уподобляется нам. Доброту властелина народ всегда за слабость почитает. Люд тоскует по силе. Стоит слегка ослабить железную хватку, уже облегченно благодарит. Однако сначала следует его хорошенько придушить, чтоб едва дыхание переводил… Тогда и превозносить начнет.

Директор разглагольствовал с жаром, во что бы то ни стало хотел перетащить меня на свою сторону, а я сопротивлялся, упирался, как черепаха, втягивал голову в панцирь. Он не понимал, каким магическим даром я владею — могу творить целые миры, давать им жизнь выразительным словом… Не понимал: мне не помеха кирпичные стены, местами побеленные известкой, на которой выцарапаны имена тех, кто сидел в камере до нас, в любой момент я могу перенестись в бескрайние луга, в картофельные поля, подернутые дымом костров, в березовую рощу, окутанную золотым облаком сорванных свежим ветром листьев. Я бежал на берег Кошмарки, где в камышах селезни похвалялись друг перед другом зеленым отливом на шее, белым жабо и синими зеркальцами на крыльях. Изящные бурые уточки, которым очень нравились эти украшения, собирали клювами вкусную ряску и покорно плыли за вожаком по облакам, отраженным в разлившейся, мутной после осенних дождей воде.

А небо все время было битком набито: повыше тяжелые набрякшие тучи, ниже растрепанные стаи улетающих скворцов; трудно расставаться с родиной, поэтому птицы взвивались и снова возвращались — падали на деревья, усаживались на ветвях, словно крылатая листва, или роились в скованных инеем травах, но, даже взъерошенные клювом, травы не давали вожделенного корма. Чтобы жить, надобно собираться в далекий путь на юг.

Я не мигая, до слез всматривался в стаи птиц, пока они не исчезали на горизонте. А в лицо мне уже начинал мести первый снежок. Снежинки влагой оседали на ресницах, таяли в волосах, растрепанных порывистым ветром.

— Чего вы все всхлипываете? — тормошил меня за плечо Директор, возвращал на нары в камере. — Верно, болташка привиделась?

— Нет! Просто уже пошел первый снег… Идет мачеха зима и будет, верно, сурова.

— Почем вы знаете? — заглядывал пронзительно мне в глаза.

— Вам этого не понять. Для меня нет тюрьмы. Когда захочу, ухожу отсюда, блуждаю по грязным, разбитым дорогам Блаблации, слушаю шум сосен, говор набухших потоков, смотрю, как тяжело машут намокшими крыльями вороны и тянутся против ветра в город на ночлег.