Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями) - Яромир Йон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Гляньте, пан десятник, мы как раз и закончили! Ну, черти!
И не так меня взбесило, что они там четыре дня лодырничали, курили да глотку прополаскивали, как то, что мою собственную работу за свою выдают!
То‑то они потом рты пораскрывали.
Вот вам и еще одна история.
* * *Очень важно, чтоб пожарная стена была выведена как следует, на то и предписания есть, а в Почерницах, где мы механический цех строили, мы, конечно, спешили, тем более туда уже котлы Тишбейна вперли. У меня там на третьем один Полкрабек работал, золотые руки, хотя вообще‑то дрянь человек. Кладку он вел высоко, через руку, последний ряд выводил, а внизу ребята уже штукатурили.
Поглядел я, как идут работы, говорю: «Ладно, молодцы, только поживее поворачивайтесь», и пошел в контору, а то у меня сосиски остынут.
А в котельной, внизу, работал старый Пулпан, котельщик из Куклен, у него уже трое детей пристроены и внучат куча, славный такой дед, медлительный, лохматый черный — чисто зулус и кафр, да глух как пень, — они, котельщики, все глухие, неразговорчивые, им только до работы дело, а на остальное их и нету.
Так вот, устанавливает этот Пулпан свои котлы, а Полкрабек над ним — вроде как поет старый каменщик свою лебединую песню, а это большая редкость: видно, оттого распелся, что солнцеворот был, — а котельщика Пулпана внизу не видит, за стенкой стоит, и хоть надежный был человек, да как‑то выскользнула у него из ряда половинка кирпича и упала в котельную прямо Пулпану на спину.
Случается порой на стройках, что даже малым камешком убивает ребенка или просто прохожего, если с большой высоты падает, а уж половина хорошо обожженного кирпича, что звенит, как стекло, — это сила, страшная даже для старого котельщика.
Вскрикнул Пулпан и от боли давай на все лады ругать Полкрабека. Потом прижал рукой бок, еще чего‑то там завинтил, подумал и только потом свалился.
Когда я подоспел, бетонщики уже клали его на мешки с цементом.
Старик трудно дышал и все жаловался.
Явился и Полкрабек. Побелел, лица на нем нет.
— Пулпан, — говорит, — я за дохтуром сбегаю, лучше б мне кто в морду дал, ах, — говорит, — беда‑то какая!
Кто‑то крикнул:
— Да не стойте вы разинув рты, ребята!
А мы понуро стоим вокруг, и этот человек, Пулпан, Христом-богом просит нас никуда его не увозить, он‑де сорок лет в котельных работает и потому желает помереть тоже в котельной, и ни в какую больницу он не поедет, и карболку он не переносит, и пусть его лучше никто не трогает, и нечего за доктором ходить — дайте говорит, мне спокойно помереть в котельной.
За доктором, ясное дело, я все-таки послал.
Полкрабек, убийца‑то, со всех ног помчался!
Доктор мигом прикатил на бричке и, как всякий доктор, захотел тут же осмотреть Пулпана, а тому от этого сразу хуже стало, и он, сжавши руки, молил нас ради бога не ворочать его и в докторские лапы не выдавать, а дать ему испустить последний вздох на стройке, среди верных друзей.
— Вот крест, — говорит доктор, — у него ребра переломаны и неизвестно, может, кость пробила легкое, надо бы мне его хорошенько ощупать и рентген сделать.
Так Пулпан остался с нами, на мешках, под голову ему куртку подсунули.
Я на эту треклятую стену Кравинека послал, пускай доделывает, чтобы этот злодей Полкрабек мог ухаживать за своей жертвой.
Пулпана мы осторожно, на брезенте, перенесли в барак и положили на койку.
Полкрабек свое пальто подстелил — пусть, мол, Пулпану помягче лежится.
Сам на пол лег, чтоб не чувствовал себя старик покинутым в полном одиночестве.
В полночь возвращаюсь из трактира, гляжу — в бараке свет.
Я туда, открываю дверь и вижу такую картину: котельщик лежит, уже еле дышит, на нем — перина, одеяло да шесть каменщицких курток и фартуков.
В головах сидит на ведерке Полкрабек, в правой руке трубка, в левой книжка с золотым обрезом, поповская какая‑то, и читает он по складам что‑то там о греховности этого мира, о пьянстве, блуде и грабежах, и голос у него монотонный, торжественный такой, и должен я тут же заметить, что книжку эту Полкрабек не купил, а где‑то срочно украл.
— Приятель, — говорю, — гасите‑ка вы свет да ложитесь. Завтра надо Пулпана в больницу!
— Пан десятник, да ведь это Пулпан просит, чтоб свет был, — так, мол, веселее, и не будет ли ваша такая милость послать завтра телеграмму его супруге.
Я наклонился к Пулпану, крикнул ему в самое ухо:
— Не бойся, братец мой милый, на смерть дело непохоже, немного полежишь и через пару недель будешь бегать, как перепелочка!
Он только зубы оскалил, улыбнулся и грустно посмотрел на меня.
Утром пришел доктор, только опять ничего не вышло, даже раздеть Пулпан себя не дал.
Доктор в конторе сказал мне:
— Придется нам в больнице одежду на нем разрезать, а ему наркозу дать и выяснить, что с ним такое. Жара у него пока нет, пусть отдохнет, а вечером мы за ним с каретой приедем.
В тот день Пулпану было очень плохо.
Он все за грудь хватался, глаза ввалились, и весь он пожелтел, помертвел как‑то, смотреть страшно. Дышать не мог, шевельнуться боялся, даже до койки никому дотрагиваться не разрешал, в рот ни крошки не взял — а ему целую курицу принесли, в горшочке сваренную, с лапшой, прямо как роженице, и все за счет строительного нашего предприятия.
Полкрабек тоже весь извелся и все твердил ему, мне и полицейскому, что никакой он не убийца, что сам не знает, как этот сволочной кирпич у него выскользнул, когда он кладку вел высоко, через руку, и Пулпана не видел.
Но поскольку Пулпанова лапша остыла и покрылась жиром на палец, Полкрабек выхлебал ее и курицу умял, чтобы, значит, добро не пропадало.
Из больницы не приехали.
Так наступил второй безрадостный вечер. Мы все ходили как побитые.
Часу этак к десятому темнота была уже хоть глаз выколи.
Полкрабек сбегал куда‑то, а так как по соседству находился ликерный завод Фишера, то и приволок он полведра сливовицы — отравы первостатейной.
Как он умудрился достать — ведь завод на ночь запирали и спускали злых собак, — один бог ведает. Поставил он ведро на пол и говорит:
— Не горюй, Пулпан, я тоже места себе не нахожу, а вот есть у нас сливовица, запьем же то, что с нами обоими стряслось!
Кинул Пулпан мутный взор на ведро и голосом, слабым, как из могилы, выговорил:
— Давай… сюда… сполосну горечь последнего часочка!
Пили они до полуночи и выхлестали эту отраву до дна, до последней капли, уже и себя сознавать перестали, не знали, что ночью гроза была страшная, ливень, гром, молнии и божье попущение.
Под утро прочухался Пулпан от жгучей жажды и стал звать Полкрабека — сначала тихо, потом громче, а там и вовсе криком кричал, во всю мочь, да и закашлялся, затрясло его, ужасная боль пронзила, а потом разом полегчало, он утих, глаза закрыл и заснул.
Утром прихожу на стройку — вижу, Пулпан лезет в свой котел и на чем свет стоит ругается, что там от дождя воды полно и сухих листьев.
— С добрым утром, Пулпан!
Не расслышал.
Тогда я — а он нагнувшись стоял — вмазал ему по этой… по штанам, штаны у него кожаные, как и подобает котельщику, — тут он оглянулся, зубы оскалил и засмеялся всей своей лохматой зулусской физиономией.
Через час прикатила карета, два доктора, санитары, носилки, бинты…
Ну и дивились же они!
Спросил я доктора.
— Вполне возможная вещь, — говорит, протягивая мне сигару. — От сливовицы он раскашлялся, ребро стало на место, и все в порядке. Так что, — говорит, — прощайте пока!
Весь тот день Полкрабек шлялся по стройке с сигарой в зубах.
С той поры прозвали его каменщицким доктором.
* * *Я не принимал каменщиков, которые бы не были музыкантами, не имели бы инструмента или по крайней мере не играли бы на сцене.
Это, господа, благодарное дело.
А каменщикам — добрая слава, да и денежки в карман текут.
И добрая выпивка с доброй едой.
Я с малых лет заядлый музыкант. Теперь даже дирижирую. Раз уж пробовал симфонию сыграть со своим оркестром каменщиков.
Куда бы ни бросала нас работа — всюду мы культуру распространяли.
Весь край, бывало, растормошим! К примеру, вот в Засмуцкой округе.
Там нас доныне добром вспоминают.
В один прекрасный день‑кажется, в сентябре — приехали мы в село, и сразу же после обеда послал я узнать, есть ли у них тут сцена.
Хм, сцена…
Явился сапожник, председатель читательско-образовательского кружка, за ухом чешет, шапка в руке‑декорации, говорит, найдутся, а вот сцены‑то и нету.
Отрядил я трех плотников, две тележки сухих отборных досок выделил, и ребята сколотили им настоящую сцену, по-плотницки, что значит — на вечность.
Декорации разыскали на чердаке трактира, ветхие, но все-таки одна гостиная, один горный пейзаж и одна сказочная пещера.
