Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Вам правильно показалось, — вздохнула она.

— Взвесили? — Шутов улыбнулся, положил в папку подписку, снова аккуратно, неторопливо завязал тесемки, убрал папку в стол и, резко вскинув голову, пронзительно, с прищуром посмотрел на Евгению Сергеевну. — Надо учиться сначала взвешивать, а потом отвечать, — проговорил он назидательно.

XXXVIII

ОНА понимала, что Шутов окончательно загнал ее в угол. И не просто загнал, но не оставил никаких лазеек. Разве что чудо, какое-нибудь невероятное событие могло бы спасти ее, а чудес, как известно, на свете не бывает. В самом деле, что такого особенного могло случиться, что заставило бы Шутова оставить ее в покое?..

А вдруг его возьмут на фронт? Ведь он сам говорил, что хотел бы с оружием в руках…

Но эту зыбкую и наивную надежду Евгения Сергеевна тотчас отбросила. Такие люди на фронт не уходят. Они умеют устроиться и в тылу. Им как раз даже выгодно, что тыл объявили трудовым фронтом. Да, для кого-то тыл действительно почти как фронт, только без стрельбы, но не для таких, как Шутов. Вот уж правда: «Кому война, а кому мать родна!» Эти разные шутовы — сколько же их, Господи! — всегда сумеют устроиться, для них-то не существует ничего запретного, ничего невозможного и… святого. Что им горе народное, что им кровь! Они сыты, хорошо одеты-обуты, у них в руках власть, которая не снилась никогда и никому, им не надо бороться за жизнь — они и так выживут. И не просто выживут, но переживут всех, потому что кроме власти в их руках и жизни других…

Евгения Сергеевна зацепилась за эту мысль и поймала себя на том, что думает о смерти Шутова. Она хотела его смерти, зная, что только его смерть могла бы стать ее освобождением, и ей сделалось стыдно, невыносимо стыдно сделалось ей, ибо желать смерти человеку, пусть даже и очень худому человеку, врагу своему, — безнравственно и даже преступно. Правда, сам Шутов вряд ли задумывался о нравственности, и уж наверняка у него не страдала душа, когда он отправлял на смерть других, однако это не могло служить оправданием таких мыслей. Никому нельзя желать того, чего не пожелаешь себе. Где-то Евгения Сергеевна слышала или читала эту формулу морали и сейчас подумала, что именно в этих мудрых словах заложено все самое главное, чем люди должны руководствоваться в жизни. А смерть… Что ж смерть, ее никто не избежит, она в каждом существует от рождения, то есть рождается вместе с человеком, и поэтому не может служить даже искуплением. Это все равно, что вернуть долг. Да-да, именно так. Смерть может стать избавлением, а искуплением — нет…

Несколько последующих дней Евгения Сергеевна прожила как в тумане или полусне. Она ходила на службу, выполняла обычную свою работу, не обращая внимания на окружающих, которые шептались за ее спиной, что-то делала дома, на удивление хорошо спала, однако не воспринимала себя в реальности, как это бывает при высокой температуре. Она жила по инерции, жила лишь потому, что надо было жить…

— Сама не своя квартирантка-то наша, — говорила Валентина Ивановна, вздыхая. — Не случилось бы что с ней, боюсь я. Спросил бы ты, Алексей, помочь, может, чем нужно?..

Алексей Григорьевич пытался разговорить Евгению Сергеевну — не получилось. Она не поддерживала разговоров и отвечала невпопад, из вежливости только. Всего и удалось понять, что с работы ее не отпускают.

— Письмо она получила, в нем, должно, все дело, — догадывалась Валентина Ивановна. Она ходила в церковь, молилась за Евгению Сергеевну и ей советовала молиться: — Полегчает, уж поверь мне. С тебя не убудет, а Богу то угодно.

— Хорошо, я обязательно помолюсь, — пообещала Евгения Сергеевна, вряд ли создавая, что говорит.

— Ты хотя на ночь, на сон грядущий. Всего и скажи, ложась-то: «В руце Твои, Господи Иисусе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь…»

— Это что же, вечную жизнь просить надо? — Евгения Сергеевна неожиданно уловила мысль, заключенную в молитве.

— Так, так! — обрадовалась Валентина Ивановна, уверенная, что даже ею прочитанная молитва помогла.

— Вечной жизни не бывает.

— То здесь, на этом свете не бывает, а там… — Валентина Ивановна воздела глаза к потолку. — Там жизнь вечная. Но не всякому дается она, ох, не всякому.

— Спасибо вам на добром слове, только там ничего нет. Все здесь, на земле, все с нами. И плохое, и хорошее. Что кому досталось.

— Оно, может, и так, — согласилась Валентина Ивановна, — а может, и не так. Никто, кроме самого Господа, не знает того. Язык, однако, не отсохнет, да. шепотом же, никто и не услышит, А до Бога дойдет, не сомневайся.

— Да я никого не боюсь.

— А то на исповедь сходила бы, — продолжала Валентина Ивановна гнуть свое. — Батюшка у нас человек душевный, одно слово, что Божий человек.

Евгения Сергеевна усмехнулась на это грустно, подумав, что она и без того завтра, как раз завтра, в субботу, должна идти на исповедь к Шутову. Тоже «душевный» человек…

И завтра наступило.

Она решила пойти в обеденный перерыв, чтобы не бродить вечером в потемках. Хоть и небольшой получается крюк по дороге с работы домой, а все же крюк. Да и делать в обеденный перерыв нечего. В столовую теперь Евгения Сергеевна не ходила — там много народу, а на людях она чувствовала себя совсем скверно. К тому же Шутов велел бывать именно там, где собирается много народу и, значит, много разных разговоров.

У входа в здание она столкнулась с Надеждой Петровной.

— И вы ходите отмечаться? — почему-то удивилась Евгения Сергеевна, хотя в этом не было ничего удивительного, ибо Надежда Петровна всегда ходила.

— Я — да, а вот зачем вы сюда ходите, не знаю, — сухо ответила Надежда Петровна и так холодно, презрительно посмотрела, что Евгения Сергеевна почувствовала озноб.

— Постойте, — бледнея, сказала она. — Что вы имеете в виду?

— А вы не догадываетесь? — Она усмехнулась, и Евгения Сергеевна отметила машинально, что у нее были не припухлые чувственные губы, а наоборот — тонкие, какие бывают у женщин злых, сильных.

— Не понимаю, о чем я должна догадываться? — Понимала она, прекрасно понимала, что имеет в виду Надежда Петровна, но верить этому не хотелось. Страшно было поверить.

— Оставили бы вы свое притворство. Не вы первая Иуда в юбке, не вы последняя. Одному удивляюсь: как это Кондратий Федорович сразу не раскусил вас?..

— Да… Да как вы смеете?! — вскрикнула Евгения Сергеевна.

— Смею, потому что знаю. И не хочу, не желаю больше разговаривать с вами, подлая, подлая вы женщина! А еще мать… Теперь ступайте, доносите, что я вам наговорила!.. — И Надежда Петровна, отвернув лицо, пошла прочь, а Евгения Сергеевна так и стояла возле двери с вывеской «Райком ВЛКСМ», в которую ей надлежало войти, и не было у нее сил, чтобы броситься за Надеждой Петровной, догнать ее и рассказать, как все произошло на самом деле, признаться, что то же самое думала о ней. А может, не было уже и желания, потому что она еще до этой встречи поняла безысходность положения, в котором оказалась. Да нет, не оказалась — туда ее вогнал Шутов…

Она не пошла ни к нему, ни на работу. Она пошла домой. Надо успеть, пока не вернулся из школы Андрей. К счастью, дома сейчас нет никого.

Странно, но именно теперь, когда созрело решение, которое Евгения Сергеевна вынашивала в себе последнее время, не сознавая, быть может, этого или сознавая смутно, — именно теперь исчез страх и мысли ее сделались ясными. Отгоняя жалость к сыну, Евгения Сергеевна заставляла себя думать, что так ему будет лучше жить. Он уже не маленький — пятнадцатый год, и многие в его возрасте работают. Пойдет работать и он, ничего страшного. Алексей Григорьевич и Валентина Ивановна не оставят его в беде, не прогонят. Они добрые люди. А там и война кончится. Слава Богу, тетушка жива. Андрей будет жить у нее, получит образование…

Ей повезло — так она подумала, — Андрей еще не вернулся. Она написала две короткие (очень спешила) записки. Алексея Григорьевича и Валентину Ивановну просила не оставлять Андрея, разрешить ему жить у них, пока не появится возможность вернуться в Ленинград, а у сына просила прощения:

«У меня нет выхода, сынок. Так будет лучше для всех. Когда вырастешь и станешь совсем взрослым, поймешь, что я была права. А теперь прости меня…»

Повесилась Евгения Сергеевна в сарае.

XXXIX

ЗАДОЛГО до войны, когда в эти таежные края стали свозить спецпереселенцев, кладбище в Койве сделалось тесным и расширилось за пределы ограды. Никаких там дорожек и тем более аллей не было и в помине. Хоронили где кому вздумается, лишь бы место было получше. Евгению Сергеевну похоронили, не нарушая дедовских устоев — не хоронить самоубийц на кладбище, то есть в его пределах, — чуть в сторонке от последней, крайней могилы. Со временем кладбище расширится еще больше, и покойная будет лежать не в одиночестве, и никто не узнает, что она самоубийца, Правда, уговорить батюшку совершить отпевание Валентине Ивановне не удалось, н это ее сильно расстроило. Она-то не считала, что Евгения Сергеевна сама ушла из жизни, и, не ведая подробностей, не догадываясь даже ни о чем, думала, что ее убила болезнь. Однако и батюшку нужно было понять: местные старушки, ревностные блюстители стародавних обычаев и порядков, если не среди живых, где новые порядки устанавливали власти, то хотя бы уж среди мертвых, не простили бы батюшке святотатства.