Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этим неожиданным предсмертным сближением, потребностью быть вместе, повышенной чуткостью по отношению друг к другу как будто мстительно напоминала о себе вся прожитая вместе и порознь, исковерканная, сломанная жизнь, время которой неумолимо истекало. Смерть Панаева ничего не изменила в отношениях Некрасова и Авдотьи Яковлевны. О браке между ними уже не могло идти речи.
Окончательно расстались они в 1863 году, когда в судьбе Некрасова появилась французская актриса Селина Лефрен, которую он принял, так сказать, на содержание. Панаевой при расставании он ссудил 50 тысяч рублей. Нужно отметить, что никто из ближайшего окружения Некрасова не поддержал его в этой ситуации — Панаевой, напротив, сочувствовали многие. Дальнейшая жизнь Некрасова широко известна: после ряда длительных и коротких романов он сошелся с молодой женщиной, история которой остается до сих пор тайной. Известно, что звали ее Фекла Анисимовна Викторова, друзьям Некрасов представлял ее Зиночкой, и происхождением она не была ровней поэту. С ней, самоотверженно ухаживавшей за ним в годы его мучительной предсмертной болезни, Некрасов обвенчался за несколько месяцев до смерти.
Через два года после разрыва с Некрасовым Авдотья Яковлевна вышла замуж за секретаря редакции «Современника» А. Ф. Головачева. Удачным этот брак назвать никак нельзя, но произошло чудо: в 45 лет ей удалось стать матерью. Долгожданная, рожденная так поздно дочь стала смыслом и целью ее существования.
В завершение этого печального повествования хочется привести небольшую записку, которую Панаева оставила Некрасову в 1855 году, в период длительной ссоры. Глубоко переживая разлад, ощущая неминуемый конец отношений, она словно расписалась в том, в чем была непреложно уверена. Прислушаемся к ее голосу: «Без клятв и без общественного принуждения я все сделала во имя любви, что только в силах сделать любящая женщина. Москва, 1855, мая 21»[219].
Из «Панаевского цикла»:
Ты всегда хороша несравненно,
Но когда я уныл и угрюм,
Оживляется так вдохновенно
Твой веселый, насмешливый ум;
Ты хохочешь так бойко и мило,
Так врагов моих глупых бранишь,
То, понурив головку уныло,
Так лукаво меня ты смешишь;
Так добра ты, скупая на ласки,
Поцелуй твой так полон огня,
И твои ненаглядные глазки
Так голубят и гладят меня, —
Что с тобой настоящее горе
Я разумно и кротко сношу,
И вперед — в это темное море —
Без обычного страха гляжу...
* * *
Когда горит в твоей крови
Огонь действительной любви,
Когда ты сознаешь глубоко
Свои законные права, —
Верь: не убьет тебя молва
Своею клеветой жестокой!
Постыдных, ненавистных уз
Отринь насильственное бремя
И заключи — пока есть время —
Свободный, по сердцу союз.
Но если страсть твоя слаба
И убежденье не глубоко,
Будь мужу вечная раба,
Не то — раскаешься жестоко!..
* * *
Так это шутка? Милая моя,
Как боязлив, как недогадлив я!
Я плакал над твоим рассчитанно суровым,
Коротким и сухим письмом;
Ни лаской дружеской, ни откровенным словом
Ты сердца не порадовала в нем.
Я спрашивал: не демон ли раздора
Твоей рукой насмешливо водил?
Я говорил: «Когда б нас разлучила ссора —
Но так тяжел, так горек, так уныл,
Так нежен был последний час разлуки...
Еще твой друг забыть его не мог,
И вновь ему ты посылаешь муки
Сомнения, догадок и тревог, —
Скажи, зачем?.. Не ложью ли пустою,
Рассеянной досужей клеветою
Возмущена душа твоя была?
И, мучима томительным недугом,
Ты над своим отсутствующим другом
Без оправданья суд произнесла?
Или то был один каприз случайный,
Иль давний гнев?..» Неразрешимой тайной
Я мучился: я плакал и страдал,
В догадках ум испуганный блуждал,
Я жалок был в отчаянье суровом...
Всему конец! Своим единым словом
Душе моей ты возвратила вновь
И прежний мир, и прежнюю любовь;
И сердце шлет тебе благословенья,
Как вестнице нежданного спасенья...
Так няня в лес ребенка заведет
И спрячется сама за куст высокой;
Встревоженный, он ищет и зовет,
И мечется в тоске жестокой,
И падает, бессильный, на траву...
А няня вдруг: ау! ау!
В нем радостью внезапной сердце бьется,
Он всё забыл: он плачет и смеется,
И прыгает, и весело бежит,
И падает — и няню не бранит,
Но к сердцу жмет виновницу испуга,
Как от беды избавившего друга...
* * *
Я не люблю иронии твоей.
Оставь ее отжившим и не жившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Еще остаток чувства сохранившим, —
Нам рано предаваться ей!
Пока еще застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты —
Не торопи развязки неизбежной!
И без того она не далека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска...
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны...
* * *
Мы с тобой бестолковые люди:
Что минута, то вспышка готова!
Облегченье взволнованной груди,
Неразумное, резкое слово.
Говори же, когда ты сердита,
Всё, что душу волнует и мучит!
Будем, друг мой, сердиться открыто:
Легче мир — и скорее наскучит.
Если проза в любви неизбежна,
Так возьмем и с нее долю счастья:
После ссоры так полно, так нежно
Возвращенье любви и участья...
* * *
Да, наша жизнь текла мятежно,
Полна тревог, полна утрат,
Расстаться было неизбежно —
И за тебя теперь я рад!
Но с той поры как все кругом меня пустынно!
Отдаться не могу с любовью ничему,
И жизнь скучна, и время длинно,
И холоден я к делу своему.
Не знал бы я, зачем встаю с постели,
Когда б не мысль: авось и прилетели
Сегодня наконец
