В тени монастыря (СИ) - Юрий Раджен

Город роптал. Конечно, это не был не первый запрет Ариана, но, кажется, в первый раз он умудрился и впрямь настроить против себя полгорода. Особенно гномов: ни закрытие газет, насчитывающих почти полторастолетнюю историю, ни грядущий разгон Ассамблеи, существовавшей примерно столько же, радости им не добавляли. Пусть Щачин и вошел в Империю по итогам Великой Войны, но до сих пор он все-таки оставался Горным Городом, со своей историей и традициями, и гномы гордились своим особым положением. Теперь же этому, кажется, пришел конец. На площадь Восстания гномы, конечно, не выходили – пример Иана отбил у них желание на открытый протест – но на стражников смотрели косо, а то и с открытой враждебностью, о справедливости Бернда больше не говорили, только о возрасте и самодурстве, а уж при упоминании церкви и Ариана некоторые откровенно плевались.

Впрочем, среди горожан были и те, кто стал регулярно посещать приходы Церкви и слушать проповеди, ставшие резкими, агрессивными: святые отцы едва ли на крик не переходили, угрожая новым появлением бесов, вспоминая подвиги Великой Войны и объявляя о готовности начать ее снова, до тех пор, пока последний бесопоклонник не упокоится в могиле. Слушатели проповедей с немалым усердием выискивали еретиков и отступников среди своих знакомых – еще бы, это было так приятно, получить немного власти над другими!

Но больше всего было тех, кто, как и раньше, совершал обычные механические действия, переходя из дома на работу и обратно, из последних сил ничего не замечая. Они повторяли друг другу утешительные истории о том, что «все как-нибудь, да и устроится», говорили, что «там» (и поднимали при этом палец кверху, что означало высшую власть) все скоро решат, а простому человеку нужно жить своей обычной жизнью. Эти люди раздражали особенно сильно. Но даже они – как Леокадия, например, – соглашались, что времена наступили тяжелые, а будут еще хуже. Над городом повисла напряженность, все словно ждали чего-то: символа, лидера, происшествия, которые бы все расставили на свои места.

Безопаснее всего было бы уехать из города, – не в первый раз уже услышал Киршт сладко шепчущий голосок в своей голове. О, как просто это было – сесть на поезд и уехать в Старомест, пока все не утрясется. Ведь не будет же это безумие продолжаться вечно! Но, как и прежде, Киршт заставил этот голосок умолкнуть. Он не мог бросить Штарну в Монастыре. Пусть он не знал, как можно помочь ей, но бегство стало бы однозначным предательством. Может быть, он и вправду был так бессилен, как ему иногда казалось? Он даже не знал, что с ней. Знакомые успокаивали парня: ничего, мол, страшного – послушает молитвы, покопает огороды, попоститься и выйдет. Возможно, так оно и было когда-то. Но с тех самых пор, как в город прибыл Ариан, город наполнился слухами и пересудами о мрачных колдовских ритуалах, бывших, в отличие от исповедей и поста, куда более действенными: через неделю, от силы – две, к его подопечным приходила абсолютная покорность вместе с полной потерей способности радоваться, чувствовать, смеяться, любить. Вернувшись из Монастыря, они ненадолго задерживались в Щачине – быстро уладив мирские дела, исцелившиеся по собственной воле переезжали в глубинку, чтобы посвятить себя простой жизни и служению вере. Будто сама жизнь выходила из несчастных вместе с грехами. Так странно. Возможно, Монастырь был даже страшнее, чем тюрьма или каторга. Собственно, Бернд и собирался посадить арестантов в тюрьму, но Ариан переиграл его.

– Проходите, проходите, не задерживайте! Чего встали, а? – резкий крик вывел его из задумчивости.

Впереди него стражник опять разгонял небольшую, человек в десять, толпу. Это было еще одно отличие новых запретов от предыдущих: их, кажется, всерьез собирались исполнять! Проследив за взглядами собравшихся, Киршт увидел, что жители города не только ждали символов, но и изобретали их на ходу. Прямо на стене дома черной краской были начертаны резкие штрихи. Как и любой гном, он без труда прочитал угловатые письмена – гномьи руны. Они не складывались в слова – их и нарисовано-то было всего две – а значит, читать их следовало в древней манере, где каждая буква могла обозначать понятие, слово, а то и целое предложение. Получалось что-то вроде «грядущей бури» или «принеси дождь» – руны обладали множеством смыслов, и это всегда затрудняло перевод. Но здесь правильным могло быть только одно прочтение – и его следовало искать не в словаре, а в книге сказаний о древних временах или бардовских песнях. Буреносица.

Это имя он знал из преданий о дженах и джанах, живших в древние времена, сотни или даже тысячи лет назад. Киршт слышал эти легенды от своей бабушки: о Таодене, сны которого становились явью, о Малакае-завоевателе, столь искусном полководце, что вражеские армии разбегались, едва заслышав его знаменитый рог. Старшее поколение, рожденное и выросшее до Великой Войны, хранило веру в дженов в своих сердцах, не смотря на то, что культ был запрещен в Империи, все храмы – разрушены или переделаны под склады и овощехранилища, книги – сожжены, и даже праздники, такие как Лита или Ламмас, нынче назывались пусто и бессодержательно: день Основания Империи или день Народного Единства. Его бабушка не знала других сказок на ночь, и рассказывала эти легенды с небольшими изменениями, главными из которых были замены Таодена на Латаля и Малакая – на Тарешьяка. Мало ли, вдруг Киршт случайно сморозит чего-нибудь при родителях? Это было опасно. Родители Киршта были рождены сразу после войны, и все их поколение воспитывалось не в семьях, члены которых были заняты послевоенным восстановлением Империи или вовсе сгинули, а в церковных яслях, детских садах и школах. Уж что-что, а вдалбливать в головы церковную науку там умели, да так, что воспитанники запросто могли бы заложить на исповеди собственных родителей. Так что изначальный вариант сказаний Киршт узнал много позже, уже в старшей школе.

Древние предания были пронизаны героизмом и отвагой, которых Киршту так не хватало теперь. Джены появились на Сегае в пору, когда материк еще находился во власти неукрощенных, разнузданных магических течений, воплощавших себя в великанах, драконах и других чудовищах, опасных и диких. Новые повелители мира сковали своей волей стихии камня, льда, металла, дерева и пламени, приручили их, и так был рожден новый мир: пять городов, наполненных волшебством – впрочем, некоторые сказания повествовали и о шестом, затерянном городе – и пять взятых дженами под свою защиту народов. Джены заботились о новом мире, опекали его, защищали от оставшихся со старых времен заклинателей, монстров и призраков, теснили дикость все дальше – и вот уже Сегай принадлежал только им и их подопечным.

И началось время, о котором говорить было запрещено, так что Киршт знал немногое. Если верить бабушке, это был расцвет Сегая, торжество магии, время, когда мир менялся ежегодно, да что там – ежечасно. Эта эра закончилась: бесы, давние враги родов Сегая, затаившиеся, неведомым образом уберегшиеся от дженов, вернулись. Они вновь были повержены во время Последней Битвы – и до самой Великой войны никто больше о них не слышал – но дорогой ценой: джены покинули этот мир вместе со своим волшебством, оставив народы Сегая осиротевшими. Некоторые утверждали, что джены и сейчас приглядывали за Сегаем – незримо, неслышно.

Впрочем, отец Латаль, а значит, и вся Империя, придерживались другой точки зрения на историю: во-первых, именно джены и были бесами, во-вторых, народы Сегая тяжко страдали под их гнетом, и в третьих, никакой Последней Битвы не было: ведь не было противостоящих сторон, джены и были бесами, а их гибель объяснялась их порочностью.

Буреносицей называли одну из джан, приключения которой полюбились Киршту больше всего – Амалькирии. Ее колдовские силы были столь велики, что ворожить Амалькирия начала чуть ли не в младенчестве, и оттого превратилась в совершеннейший кошмар для своих родителей и нянек. Никто не мог заставить Амалькирию сделать что-то, чего она не хотела: она не училась читать и писать, не пользовалась ножом и вилкой, а в ответ на нравоучения и наказания дышала пламенем, вызывала ливни, или попросту убегала в джунгли. Когда ей исполнилось десять лет, она переселилась в лес окончательно. Через сотню лет южный остров, на котором ее угораздило родиться, превратился в лихое, опасное место, где почти всегда бушевала стихия: то безжалостное палящее солнце, то проливные дожди, то ураганный ветер, то снежные бури, который в этих краях прежде никогда не было. Остров обезлюдел, об Амалькирии забыли, и только моряки, сбившиеся с пути, рассказывали удивительные истории об этом зачарованном месте.

Со временем, эти истории достигли великого города Эйнхораммельда, в котором жил Таоден, джен-творец, великий чародей, прославившийся своими изобретениями, от плуга до парового двигателя – сказания говорили об изрыгающих пар железных чудовищах, служивших Таодену, и Киршт был уверен, что за этим описанием скрывались именно паровые машины, секрет которых исчез вместе с дженами и был снова обнаружен лишь сто лет назад. Таоден предположил, что на острове проживают злые духи, или великаны, или какой-нибудь другой подобный остаток первобытной дикости, и отправился в путешествие. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы отыскать молодую джану – вернее, это она вышла к нему, яростная и окруженная пляшущими языками пламени. Они были ровней по силам, но Таоден провел десятилетия в тренировках и обучении, в то время как Амалькирия была скорее подчинена своим силам, чем владела ими. Он без труда пленил молодую деву. Красивая, зеленоглазая дикарка с волосами цвета зари понравилась джену – ведь ему было всего-то двести пятьдесят три года, а для его народа время текло совсем не так, как для простых смертных. Да и потом, она была такой неистовой, такой искренней – полной противоположностью ему, правильному и холодному, воспитанному в обустроенной тиши Севера. Амалькирия же влюбилась в Таодена по уши, всем сердцем, с той же всепоглощающей страстью, с которой она делала вообще все. Молодые провели несколько месяцев на побережье – после их встречи утихли страшные бури, десятилетиями сотрясавшие остров, и это место вновь стало таким, каким ему было предначертано быть – райским уголком, затерявшимся среди теплых южных морей. После этого Таоден забрал Амалькирию в Эйнхораммельд, чтобы сыграть торжественную свадьбу.