Отверженные - Виктор Гюго

Настали сумерки; дети, выходившие из школы, остановились поглазеть на путешественника, въехавшего в Тенк. Правда, дни все еще были очень коротки. В Тенке он не остановился вовсе. Выезжая из села, он встретил рабочего, поправлявшего дорогу. Тот поднял голову и промолвил:

— Вот измученная лошадь!

Бедное животное действительно еле двигалось.

— В Аррас, что ли, едете? — прибавил рабочий.

— Да.

— Ну, если так будете ехать, не скоро доберетесь!

Он совсем остановил лошадь и стал расспрашивать рабочего:

— Разве так далеко отсюда до Арраса?

— Около семи миль будет.

— Как так? В почтовой книге значится пять с четвертью.

— Да разве вы не знаете, что дорога ремонтируется? Через четверть часа пути вы увидите, что она заграждена. Нет возможности ехать дальше.

— Неужели?

— Вы поверните налево, на дорогу, которая идет в Каренси, переправьтесь через реку; когда доедете до Камблена, поверните направо — это и есть дорога Мон-Сент-Элуа, ведущая в Аррас.

— Да ведь ночь наступает, я собьюсь с пути!

— Вы разве не здешний?

— Нет.

— К тому же все это проселочные дороги. Вот что, сударь, — продолжал рабочий, — послушайтесь-ка моего совета. Лошадь у вас замучена, вернитесь в Тенк. Там есть хороший трактир. Переночуйте, а завтра поедете в Аррас.

— Мне нужно быть там сегодня же вечером.

— Ну, это другое дело. В таком случае все-таки ступайте на постоялый двор и возьмите свежую запасную лошадь. Конюх покажет вам дорогу.

Он последовал совету рабочего, повернул назад и полчаса спустя возвращался крупной рысью на паре лошадей. Конюх, именовавший себя почтальоном, сидел позади таратайки.

Между тем он чувствовал, что теряет время. Настала глухая ночь.

Они поехали по проселку. Дорога стала совсем плохой. Таратайка попадала из колеи в колею.

— Поезжай все рысью и получишь вдвое на выпивку, — сказал он почтальону.

Толчок — и валек сломался.

— Сударь, — сказал почтальон, — у нас сломался валек, и я не знаю, что делать. Дорога очень худая нынче; если бы вы изволили вернуться ночевать в Тенк, мы завтра утром ранехонько могли бы быть в Аррасе.

— Есть у тебя веревка и нож? — спросил он вместо ответа.

— Есть.

Он сломал сук и сделал из него валек.

На это он потерял еще с полчаса. Зато они пустились вскачь. Равнина была окутана мраком. Черные полосы тумана низко ползли по холмам и отделялись от них как дым. В тучах являлись беловатые облики. Свирепый ветер с моря ревел, производя шум, похожий на то, будто передвигают мебель. Предметы принимали какие-то страшные образы.

Холод пронизывал его насквозь. Он ничего не ел со вчерашнего вечера. Смутно припомнил он другое ночное путешествие по большой равнине в окрестностях Диня восемь лет тому назад. Ему казалось, что это было вчера.

Пробили часы на какой-то отдаленной колокольне.

— Который это час? — спросил он почтальона.

— Семь часов. В восемь мы будем в Аррасе. Нам осталось всего три мили.

В эту минуту ему пришла в голову мысль — и показалось при этом странным, как она не приходила ему раньше: что, быть может, все его усилия, все старания напрасны; что он даже в точности не знает, в котором часу назначен процесс, — следовало, по крайней мере, об этом справиться; нелепо так ехать наобум, не зная, будет ли в том какая-нибудь польза. Он сообразил, что обыкновенно заседания суда начинаются в 9 часов утра, к тому же дело Шанматье недолго затянется; кража яблок — с этим скоро покончат, а потом останется только вопрос об удостоверении личности; четыре, пять показаний, адвокаты скажут несколько слов — и он, наверное, приедет, когда уже все кончится!

Почтальон погонял лошадей. Они переправились через реку и оставили позади Мон-Сент-Элуа.

Мрак ночи сгущался все более и более.

VI. Сестра Симплиция подвергается испытанию

Между тем в это самое время Фантина была еще очень счастлива. Ночь перед тем она провела очень дурно — страшный кашель, усилившаяся лихорадка, видения. Утром, когда пришел доктор, она лежала в бреду. Он был очень встревожен и попросил дать ему знать, когда придет господин Мадлен.

Все утро она была сумрачная, говорила мало, складывала складки на простыне и шептала какие-то вычисления расстояний. Глаза ее ввалились и неподвижно смотрели в одну точку. Они казались совсем потухшими, но минутами вдруг вспыхивали и сияли, как звезды.

Каждый раз, как сестра Симплиция спрашивала ее, как она себя чувствует, она неизменно отвечала: «Хорошо. Мне хотелось бы видеть господина Мадлена».

Несколько месяцев тому назад, в тот момент, тогда Фантина утратила последний стыд и последнюю радость, она уже была тенью самой себя; теперь она была призраком. Физическая болезнь довершила работу болезни нравственной. У этого двадцатипятилетнего существа лоб был весь в морщинах, щеки поблекли, нос заострился, зубы расшатались, цвет кожи землистый, шея костлявая с выступающими ключицами, члены хилые, а белокурые волосы росли вперемежку с седыми. Увы! Как болезнь иногда импровизирует старость!

В полдень доктор пришел во второй раз, сделал несколько распоряжений, осведомился, не приходил ли господин мэр в больницу, и покачал головой.

Господин Мадлен обыкновенно приходил в три часа навещать больную. Так как аккуратность есть принадлежность доброты, то он был аккуратен.

Около половины третьего Фантина начала волноваться. В течение каких-нибудь двадцати минут она раз десять спросила монахиню:

— Сестра, который час?

Пробило три часа. При третьем ударе Фантина приподнялась и села на постели — она, которая обыкновенно едва в силах была шевельнуться. Судорожно сжала она свои руки, исхудалые и желтые, и монахиня услышала тяжкий вздох, вырвавшийся из ее груди. Фантина обернулась и взглянула на дверь.

Но никто не вошел, дверь была заперта.

Она оставалась в таком положении около четверти часа, с глазами, устремленными на дверь, неподвижная, словно задерживая дыханье. Сестра не решилась заговорить с ней. Церковные часы пробили три четверти четвертого. Голова Фантины упала на подушки.

Она не сказала ни слова и опять принялась делать складки на простыне.

Прошло еще полчаса, никто не приходил: каждый раз, как били часы, Фантина приподнималась и бросала взгляд в сторону двери, потом опять падала на подушки.

Можно было ясно понять ее мысль, но она не промолвила ни слова и не жаловалась, не упрекала его. Она только кашляла раздирающим образом. Словно что-то страшное опускалось над нею. Она была бледна, как смерть, с посиневшими губами. Порою она улыбалась.

Пробило пять часов. Тогда сестра услышала, как она прошептала тихим голосом:

— Ведь я завтра уезжаю — почему же он не пришел сегодня?

Сестра Симплиция сама удивлялась, почему господин Мадлен так запоздал. Между тем Фантина глядела вверх на полог своей постели. Она как будто что-то припоминала, и вдруг запела голосом слабым, как дуновенье. Монахиня стала прислушиваться. Вот что пела Фантина:

Чудесных вещей мы накупим, гуляяПо тихим предместьям в воскресный денек.Ах, красная роза, кровинка родная,Ах, красная роза, мой синь-василек!

Вчера мне Пречистая Дева предстала, —Стоит возле печки в плаще золотомИ молвит мне: «Ты о ребенке мечтала, —Я дочку тебе принесла под плащом».— Люси, мы забыли купить одеяло,Беги за иголкой, за ниткой, холстом.

Чудесных вещей мы накупим, гуляяПо тихим предместьям в воскресный денек.

«Пречистая, вот колыбель, поджидая,Стоит в уголке за кроватью моей.Найдется ль у Бога звезда золотая.Моей ненаглядной дочурки светлей?»— Хозяйка, что делать с холстом? — Дорогая,Садись, для малютки приданое шей.

Ах, красная роза, кровинка родная,Ах, красная роза, мой синь-василек!

— Ты холст постирай. — Где же? — В речке прохладной.Не пачкай, не порть, — сядь у печки с иглойИ юбочку сделай да лифчик нарядный,А я на нем вышью цветок голубой. —— О горе! Не стало твоей ненаглядной!Что делать? — Мне саван готовь гробовой.

Чудесных вещей мы накупим, гуляяПо тихим предместьям в воскресный денек.Ах, красная роза, кровинка родная,Ах, красная роза, мой синь-василек!..

Фантина пела старинную колыбельную песню, которой когда-то убаюкивала свою маленькую Козетту и о которой не вспоминала целых пять лет, с тех пор, как рассталась с ребенком. Пела она голосом таким грустным и на такой печальный напев, что, слушая ее, хотелось плакать даже монахине. Сестра, привыкшая ко всему, почувствовала слезы на глазах.