Вихрь - Роберт Уилсон

Этот приземистый кирпичный уродец давал отцу деньги на наш дом, на бассейн во дворе, на мою одежду, на предательство всех моих надежд. Этот склад и связанный с ним бизнес отца стал причиной несчастья моей матери, моих унижений. Поэтому я решил, то есть меня прямо осенило, что его надо спалить дотла. Это будет и месть, и очищение в пламени. Я читал где-то, раненые в бою иногда прижигают раны, чтобы остановить кровотечение. Я истекал кровью — и моей раной было это здание.

Бурная дождевая вода в сточной канаве у моих ног несла клочки бумаги, окурки, использованный презерватив — бесцветный и дряблый, как медуза. Ночной сторож нес свою тоскливую службу: я видел, как луч его фонарика скользит по окнам то в одном помещении, то в другом. Когда он (по моим расчетам) ушел в дальний конец здания, я забрался на погрузочную платформу и занялся железной дверью, выкрашенной под цвет хаки и служившей запасным выходом. У двери было два замка: один можно было открыть ключом, второй был цифровой. Ключ я стащил из ящика стола в отцовском кабинете, а код запомнил в нашу последнюю экскурсию по складу (как было не запомнить комбинацию цифр — год его рождения!)

Сколько бы отец ни заплатил за учебу Латиши, он наверняка считал, что дешево отделался. Он никогда не кичился богатством, но мне случалось слышать в его телефонных переговорах намеки на оффшорные счета и на дороговизну адвокатов, помогавших успешно пройти налоговый аудит. Прояви я рвение к учебе, он мог бы дважды отправить меня в Йельский университет. Но на свой склад лишних денег он не тратил. Его коридоры были покрашены дешевой желтой эмалью, пол застелен серым линолеумом, по потолку тянулись тусклые флуоресцентные трубки. Справа находились складские помещения и грузовая площадка, лестница слева вела на этаж, где помещалась отцовская контора.

Я намеревался опорожнить канистру в коридоре, устроить пожар, дернуть рычаг пожарной тревоги на выходе (чтобы предупредить сторожа) и дать деру. Я не знал, быстро ли погасят огонь, или он успеет охватить весь склад, большим окажется ущерб или пустяковым, поймают меня и накажут — или я куплю билет, укачу из города и поменяю имя… Я даже не думал обо всем этом, так меня душила злоба, таким невыносимым было мое унижение. Я вынул из пакета канистру с метанолом, поставил ее на пол, отвинтил крышку, наклонил.

Пол за долгие годы стал неровным, спирт сначала собрался в лужицу, потом потек внутрь здания. Вонь была такая, что я ослеп от слез. Мерзкая жижа растеклась по трещинам в линолеуме, образовывая озерца тут и там. Я и не подозревал, что два галлона — это так много.

Затем я достал из кармана спичечный коробок и снял с него непромокаемую обертку. Он не промок, но моя рука была влажной, и я испортил две спички, и только третья загорелась. Мне бы полагалось испугаться, как бы не вспыхнули пары в коридоре, как бы мне самому не стать жертвой собственной мести. Но мне было все равно.

Я уже собирался бросить спичку в вонючую лужу, когда дверь справа от меня открылась, и передо мной предстал ночной сторож.

Возможно, где-то была установлена камера наблюдения, а я ее не заметил, возможно, меня выдала сигнализация на двери. Или сторож покинул свой пост просто с целью помочиться. Так или иначе, он вдруг появился в паре ярдов от меня с разинутым от удивления ртом — тощий парень в джинсах и потной рубахе с расстегнутым воротом, башка у него была здоровенная и нескладная, с коротким ежиком волос. Он был не намного старше меня. От неожиданности он выпучил глаза. Его потертые коричневые башмаки выглядели островками в луже горючей жидкости.

Он хотел что-то мне сказать, но я уже бросил спичку. Она, дымясь, описала в воздухе дугу. От испуга я шарахнулся назад, а бедняга ночной сторож так и остался стоять с разинутым ртом. Скорее всего, он не понял, что сейчас произойдет.

Жидкость вспыхнула синим пламенем, и оно разбежалось по всей поверхности и достигло башмаков сторожа! Затем последовал хлопок, от которого я еле устоял на ногах. Взорвались пары, и я выскочил за дверь, под дождь. Из двери вырывался огонь, проем заволокло дымом, но я успел увидеть, как горит, корчась, сторож. Он хотел было убежать, и это могло бы его спасти, но в следующее мгновение он поскользнулся и рухнул прямо в горящий спирт. Сухой пол вокруг пылал, как хворост. Мне показалось, что он кричит, но до моего слуха доносился только рев бушующего пламени.

Я представил, как Эллисон идет к взлетной площадке. Возможно, она была уже на месте и ждала меня. Весь Вокс тоже застыл в ожидании пропуска на тот свет.

— Вы не должны нести груз вины в одиночку, — изрек Оскар, снисходительный и невозмутимый, как пастор в баптистском храме, куда водила меня мать, когда я был ребенком. — Мы разделим его с вами, мистер Файндли. Часть его взвалит на себя «Корифей», помогите только заработать «узлу».

Лимбический имплантат делал свое дело. Я был близок к тому, чтобы принять это предложение спасения, — как тогда, в церкви, когда мои грехи еще и грехами толком не были. Сними груз с души, дитя мое, сложи его к ногам Спасителя. Даже ребенком я понимал, почему столько израненных душ толпятся у алтаря. «Корифей» знал меня, мои слова и дела, изнутри и снаружи. Мои грехи были его грехами.

Оскар пристально наблюдал за мной.

— Но вы еще не готовы к этому завершающему шагу, к безусловному прощению, исходящего от общества равных вам… Вы жаждете его, но не готовы принять.

Прощение может оказаться коротким — пока не нагрянут гипотетики. Или я и здесь ошибаюсь? А если Вокс спасется и обретет вечную жизнь? Кто-то чужой у меня в голове подсказывал, что так оно и будет.

— Не уверен, что любой грех заслуживает прошения, — сказал я.

— Убитый вами мертв уже десять тысяч лет. Напрасно вы цепляетесь за свою единственную трагическую оплошность.

— Я имею в виду не только свой собственный грех.

— Вот как? Чей же еще?

— Как вам уничтожение фермеров, Оскар? Это ведь не убийство, а форменный геноцид.

Оскар увидел в моем лице нечто, заставившее его вздрогнуть. Я увидел растерянность в его глазах и изменение цвета ауры.

— Фермеров гипотетики все равно не приняли бы… Их смерть всегда считалась нами неизбежностью.

— Они находились здесь только потому, что Вокс поработил их и притащил сюда.

— Они оказались здесь по необходимости.

— Кто-то принял это решение.

— Его приняли мы все!

— И все себе простили этот грешок.

— Нас простил «Корифей». «Корифей» — наша коллективная совесть.

— Не хочу вас обижать, Оскар, но не кажется ли вам, что с совестью, оправдывающей геноцид, что-то не так?