Русские подвижники 19-ого века - Евгений Поселянин

1) Пелагия Ивановна Серебренникова, урожденная Сурина, по благословению старца Божия иеромонаха Серафима за святое послушание оставила все счастье земной жизни, мужа и детей, приняв на себя подвиг юродствия и приняла гонения, заушения, биения и цепи Христа Господа ради. Родилась в 1809 году, прожила в монастыре 47 лет, и 30 января 1884 года отошла ко Господу 75 лет от роду.

2) Блажени есте, егда поносят вам, и изжденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех. Все здесь претерпевшая и все превозмогшая силою любви твоей к Богу, любви Его ради потерпи нашу немощь духовную, и крестом подвига твоего заступи нас.

3) Свято-Троицкого Серафимо-Дивеева монастыря Серафимов Серафим, блаженная Пелагия[13]. Пелагия, взяв крест свой ради Бога, на земле жила вся в Боге и на небе живет вечно с Богом.

4) Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царство небесное. На тернистом пути подвига твоего не оставляла ты никого, к тебе прибегающего; не забуди и там, в блаженстве вечной Божией славы, обитель, тобою излюбленную". Неприкосновенною сохраняется в обители келлия Пелагии Ивановны: ее иконы Спасителя с евангелием, раскрытым на словах: "Приидите благословеннии Отца моего!" — благословение отца; Владимирская икона Богоматери, благословение матери.

Вот место на полу у печки, и войлок, где проводила она ночи в молитве за мир; вот кровать, тюфяк и подушки, на которых она покоилась лишь трое последних суток своей жизни, ее убогая одежа, одяло, железный пояс, который восемь лет носила на себе в миру, так что он врос в ее истерзанное побоями тело, и она с кровью сняла его, придя в монастырь. Вот железная цепь, на которой муж и родная мать приковывали ее к стене…

СТАРЕЦ ИЛАРИОН ТРОЕКУРОВСКИЙ

Едва ли многим известно имя старца Илариона Троекуровского. Между тем, его необыкновенная жизнь повторяет вновь нашему веку повести дивные, повести "древних лет". На утешение русскому сердцу, не оскудело на Руси святое семя, — род людей, живших для Бога: отшельников, молитвенников, подвижников, старцев. Они дышат тем же духом, что заветные Антоний и Феодосий, что Сергий Радонежский со множеством иных Новгородских, Соловецких, Валаамских, Ярославских, Костромских, Вологодских, которых сияние пробило непроглядную чащу северных лесов и светило русскому человеку. Они шли разными тропами, но в одном направлении начинали с самоотречения и жестоких подвигов, и, очистив свою душу, служили беззаветно всем, кто шел к ним. Их любовь и их служба не прекращались по смерти; в душе народа они оставались живыми: их звали, они отвечали. Часто, отходя телом от людей, — они оставляли им своих учеников.

В 1774 году в зажиточной семье государственных крестьян Рязанской губернии Раненбургского уезда, села Зенкина (иначе Раковых Ряс) родился сын; назвали его Иларион. Мальчик рос в семье, среди своих братьев, как-то особняком. Робкий и молчаливый, он чуждался не только своих сверстников, но даже и своих родных. Детских забав вообще удалялся; когда кто-нибудь его обижал, то он молился Богу за своего обидчика.

С самого раннего возраста он полюбил церковь, — и вот какое с ним, семилетним, было происшествие, оставившее след на всю его жизнь. Как-то раз очень рано заблаговестили в селе к утрене. От звука колокола мальчик сонный упал с лавки на пол и, опомнившись, почувствовал сильный испуг; но, когда он пришел в себя и узнал церковный благовест, то быстро вскочил и побежал в церковь. Во время службы он испытал невыразимое желание угождать Богу.

То настроение, которое рано сказалось в мальчике, поддерживал в нем его старый дед с материнской стороны; жил он в своей отдельной избе, был простой неграмотный крестьянин, но вел жизнь чрезвычайно строгую и был мудр. Иларион очень был привязан к деду. Любимым его делом было ходить с дедушкой в церковь, а из церкви дед часто брал внука к себе в дом до следующей службы. Как ни был дед богобоязнен, он опасался, что слишком усиленная ревность может повлечь за собой охлаждение, и старался развлекать внука, понуждая его к невинным детским забавам. Но эта излишняя заботливость деда о своем внуке как-то не имела полного успеха. Бывало, как рассказывают домашние Илариона, в зимнее время дедушка дает ему хорошенькие салазки, и не то что отпустит, а просто прогонит его с ними на гору кататься. Благонравный мальчик волей-неволей послушается деда, пойдет с салазками на гору, но другие ребятишки подбегут, возьмут от него салазки и катаются на них, сколько кому угодно. Иларион не только никогда не сопротивлялся, но даже, чуть подметит в ком желание покататься на его салазках, сам тотчас же с готовностью отдает их. Когда же надо было возвращаться домой, он спокойно брал свои салазки и уходил с горы, не успев ни разу на них прокатиться.

Странным считали Илариона в родном селе: очень он отличался от других. Особенно же огорчались родители. Они видели, что он как-то не подходит к их быту: не будет хорошим работником и умелым хозяином. Та рассеянность, какую Иларион проявлял относительно внешней жизни, навлекала на него насмешки и укоры и, чтобы избавить от них мальчика, дед взял его к себе. Время, проведенное у деда, было началом подвижнической жизни Илариона, который мог теперь всецело отдаться молитвенным подвигам. Удивительно, какое поразительное пренебрежение выказывал Иларион к плоти. Он изнурял ее строгим постом, который, в виду юных лет Илариона, был поистине изумительным, так как будущий подвижник довольствовался двумя калачами в неделю, не более. При такой пище, без всяких притом других кушаний, мальчик мог только что не умереть с голоду, да и то подкрепляемый благодатию Божией. Часто дед и внук ходили на поклонение к святым местам, в Киев, к Троице. Цель этих далеких странствований, в отношении к юному Илариону, состояла в том, чтобы воспитывать в нем дух молитвенный. Нетленные мощи угодников Божиих, почивающие в продолжение многих веков, с залогом жизни вечной, наконец, самый вид св. киевских пещер — этих живых свидетелей великих молитвенных подвигов, все это сильно воспламеняло в душе Илариона огонь любви божественной.

На четырнадцатом году Иларион потерял деда. Но основание было заложено крепкое, — а в тех обителях, куда дед водил внука, у него остались опытные руководители.

По переселении к отцу, опять начались трудности, и, наконец, родители неотступно стали требовать от сына, чтобы он женился. Такое требование шло наперекор всем желаниям и мечтам его; но он решился отчасти покориться, только выговорил себе при этом, что, по совершении брака, тотчас же отправится в Киев, на богомолье. По совершении брака в храме, новобрачный, улучив удобное время, тайно от родителей и от жены, скрылся из дому и, пользуясь выговоренным условием, ушел в Киев. Вернувшись домой, Иларион притворился больным, сказав, что по пути из Киева с ним сделался паралич, и что правая рука у него отнялась. Его кажущаяся болезненность оставляла ему достаточно времени для молитвы, но, сколько мог, он старался участвовать в домашних работах. Так, он выпрашивал у матери молоть рожь на ручных жерновах, — и, если оставался один, делал эту работу обеими руками. Конечно, родные и жена, для которой он от самого венца так и остался чужим, очень досаждали ему. Но Господь, посылавший сильному духом Илариону трудные испытания, облегчал их и духовными утешениями. Неподалеку от Зенкина, того же Раненбургского уезда, в с. Головинщине, жил в то время добрый и благочестивый священник о. Трофим. У этого доброго священника, всею душой любившего Илариона, во всякое время мог он находить радушный прием. Среди этих посещений, продолжавшихся два года, о. Трофим учил Илариона грамоте.

Но такое положение не могло продолжаться долго. Видя, что семейные узы опутывают его по рукам и по ногам, и дойдя до той степени, когда жажда служить Богу охватывает всего человека и уносит далеко от всех связей и отношений жизни, — Иларион решился разом покончить мирские расчеты. Он ушел на двадцатом году жизни навсегда из дому и стал странствовать.

После странствований Иларион решил избрать для жизни определенное место, — и поступил в один из монастырей Рязанской епархии. Но жена его, имевшая на него, по человеческим законам, свои права, подала на него просьбу в консисторию. Иларион вышел из монастыря и удалился в дремучий Зенкинский лес, недалеко от родного села.

Но первая неудача не отклонила его от мысли о монашестве, — он снова определился в Петропавловскую Раненбургскую пустынь, и был пострижен в рясофор с именем Илария.

Строгим соблюдением устава он выделялся среди прочей братии, а внимание настоятеля к безупречному иноку возбудило к нему общую зависть. Он ездил за сбором подаяний, его оклеветали и обвинили в утайке денег. Монахи не давали ему прохода укорами и насмешками; чтоб избежать их, он перестал ходить на трапезу. Настоятель же требовал этого. Иларион повиновался, но не принимал пищи за общим столом; его обвинили в упорстве и запретили как пускать на трапезу, так и давать ему хлеб. В продолжение года Иларион ел только в день по просфоре, которую тайно носил ему понамарь, жалевший его. О. Илариону не суждено было долго оставаться в Петропавловской пустыни, так как после нескольких посещений его жены, которая требовала его к себе, настоятель решился удалить отца Илариона из пустыни, что и было исполнено.