Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

Первые квакухи, видимо, только пробовали голоса на озерках за Чертольем. Бесшумно, тише шагов кошачьих, пропархивала временами мимо летучая мышь. Снизу явственно слышен был голос — женский, грудной, певучий:

— Великая же река Обь устьем пала в море-океан. А Русская земля осталася позади, и не видать ему Руси за Каменем-горой. И встосковалось его сердце по Русской земле. «Боже, говорит, милостивый спас! Сколь ни ходил, сколь травы ни топтал, краше Русской земли в целом свете не видал».

Князь Иван напряг глаза, вгляделся: да, это девка Аксенья говорит… Кому же, кроме девки этой? Не водилось на хворостининском дворе бахарей досель. А девка и дальше — раскачивается на бочечке, не говорит — поет:

— С вечера выпадала порошица перва; укинулись долу синие снеги. И пошла из-за лесу поганая орда на сонных людей, на русские полки. Иоаникий вспрянул, сонный человек, выехал в поле во главе полка. А за кустиком, глянь, сидит стар-старичок, грибок-полевичок, пальчик сосет, бородку жует… «Уходи отсюдова, старый старик: скоро будет тут злая сечь». А старичок сидит на земле, говорит: «Кто тебя может избежати, смертный час? Человече божий, бойся бога, стоит смерть у порога, труба и коса… А здесь сколько ни ликовать, да по смерти гроба не миновать». — «Гой ты, — говорит Иоаникий, — старый старик! Сколь горько человеку от правды твоей! Скажи ж мне, кто ты, старый человек?» И отвечает ему стар-старичок, грибок-полевичок: «Мы много по земле ходоки, мы много всем скорбям знатоки»…

На дворе становилось темнее. Ветерок прошел по березам за конюшнями. Квакухи на озерках расквакались во всю свою мочь. Уже и не разобрать стало, что еще рассказывает Аксенья про Иоаникия и старичка-полевичка.

«Чудно! — думал князь Иван, проходя к себе в покой. — Роду-племени своего не упомнит, а повести рассказывать куда как мастеровита. Что за притча такова?»

Утром на другой день увидел князь Иван в окошко проходившего по двору Кузёмку.

— Кузьма! — окликнул его князь Иван. — Гей, Кузёмка! Пришли мне девку ту, Аксенью; знаешь какую.

— Добро, князь Иван Андреевич, — откликнулся со двора Кузёмка, — сейчас.

И Кузёмка пошел в поварню, головой покачивая, размышляя, к чему понадобилась князю Ивану девка-чумичка: может, проведал князь Иван про россказни ее ночные; может, и сам захотел послушать что-нибудь из предивных ее повестей?

Аксенья, как ни была бледна после болезни, а побледнела еще пуще, услыхав, что идти ей сейчас к князю Ивану Андреевичу в хоромы. И Антонидка-стряпейка тоже перепугалась не на шутку, стала обнимать Аксенью и крестить. Но делать было нечего: ни ухорониться было Аксенье, ни сквозь землю провалиться, ни кошкой обернуться, ни птицей вознестись. И, набросив на плечи вычиненный плат свой, поднялась Аксенья в хоромы и столовою палатою вышла в князь-Иванов покой.

Она вошла и стала у дверей, глянув на статного русобородого человека в расстегнутом бешмете, в шитой шелком тюбетейке, в мягких сапогах с медными бляшками по голенищам. А князь Иван подошел к ней близко и увидел на бледном лице алые губы, под сросшимися бровями черные глаза, все лицо ее разглядел, кожу ее, словно эмалью наведенную, всю красоту Аксеньи, не стертую горем, не порушенную бедой, не вытравленную болезнью.

— Кто ты? — спросил князь Иван, не отрывая глаз от девки, которая стояла перед ним, прерывисто дыша, вскидывая ресницы свои вверх и вновь затеняя ими чуть порозовевшие от волнения скулы.

— Аксенья, — ответила девка вздохнув.

— Знаю, что Аксенья, — улыбнулся князь Иван. — А откуда ты, чья ты, какого отца дочерь?

— Не знаю, — молвила чуть слышно Аксенья.

— Вот так! — удивился князь Иван. — А откуда ты на росстани забрела, где до того была?

— Не знаю, — ответила Аксенья еще тише.

— Вчера под ночь что это ты разбаивала на дворе работникам моим?

— А это так, — вспыхнула Аксенья. — Что вспомнилось… Что в голову взбрело…

— Где ж это ты наслушалась повестей таких про Анику-воина и Русскую землю?

— Не знаю, не помню, — опять потухла девка.

Князь Иван пожал плечами, отошел к окну, взглянул на Аксенью со стороны и заметил из-под ветоши застиранной маленькие девичьи ноги, покрытые серой пылью.

— Похитили, что ли, тебя люди лихие и кинули беспамятную на росстанях, или как? А сдается мне, что не простого ты роду, не холопа дочерь…

— Не знаю, не знаю, — залепетала Аксенья, и слезы брызнули у нее из глаз, покатились по щекам, стали ниспадать ей на грудь, прикрытую коричневым потертым, по каймам посекшимся платом. Она выпростала руку из-под плата, чтобы слезы с глаз смахнуть, распахнула и вовсе плат и принялась обмахрившимся краем вытирать мокрое от слез лицо.

— Чего ж ты плачешь? — шагнул к двери, подле которой стояла Аксенья, князь Иван. — Бог с тобой… Живи, как жила доселе, на дворе тут. Я чаю, найдется у нас дело и для тебя. Ступай. Чего уж!..

Князь Иван и рукой махнул, но тут блеснули ему круглые, как горошинки, исчерна-красные камушки на открывшейся из-под плата шее Аксеньи, драгоценные камни, кой-где принизанные к золотой цепочке.

— Погоди! Что у тебя тут вот?

Аксенья вскинула на князя Ивана заплаканные глаза.

— Тут вот что? — коснулся князь Иван пальцем шеи Аксеньи. — Тут вот, — повторил он, потянув к себе цепочку, вытянув из пазухи Аксеньиной крест на цепочке этой, малый крестик нательный, выточенный из такого же, как и горошинки, исчерна-красного сверкающего камня. А к кресту каменному привешена на колечке золотая бляшка: орлик хвостатый с пониклыми крылышками, вокруг орлика начеканено — «Борис Феодорович всея Русин…» Дальше и не прочитал князь Иван. Волосы зашевелились у него под тюбетейкой, пот проступил на лбу около зажившего рубца.

— Постой, — молвил князь Иван глухо. — Тебя как звать? Аксеньей?.. Постой…

Он выронил из рук своих Аксеньин крест, подошел к столу и вытер платком лоб.

— Ступай, — молвил он не оборачиваясь. — Иди.

Ни о чем не догадываясь, пошла обратно Аксенья, убирая по дороге за пазуху крест, кутая в плат свой шею и грудь. И в поварне поведала она Антонидке, что все у нее обошлось, что не сделал ей никакого лиха сердобольный князь.

XXIX. Поделом!

А князь тем временем метался по комнате, сдергивал с себя тюбетейку и, помявши ее в руках, останавливался где попало, чтобы снова наладить свою пеструю шапочку на макушку себе.

«Ой, как же? Что же это? — вихрем проносилось в голове у него. — Царевна Аксенья, царь-Борисова дочь! В доме у меня, здесь! Тут вот стояла она…» Туман. Весь покой словно в тумане. Вот ее лицо за пологом тумана; из-под плата выбилась черная прядь… Вот стройные руки царевны, вот крохотные ее ноги, вся ее поруганная краса. «Нет, нет, прочь! — попятился князь Иван, словно в комнате перед ним и впрямь стояла Аксенья, о красоте которой слагали песни в народе. — Прочь! Соблазн это… колдовство… Надо скакать во дворец не медля. Надобно кликнуть Кузьму. Ведь государственное это дело, тайное, страшное…»

Князь Иван опустился на лавку, бледный, изнемогший. Глядит — рассеялся туман, в комнате прозрачно, открыто окно, ветер за окном играет листвой. И князь Иван приклонился к столу и стал быстро водить пером по бумаге, исписывая один листок за другим. Потом, прочитав написанное, изодрал все листки, Кузёмку кликнул и принялся опять расспрашивать стремянного своего про девку Аксенью, точно с неба упавшую на росстани и привезенную Кузёмкой же на хворостининский двор.

Кузёмка говорил, что знал и что уже ведомо было и князю Ивану. А коль до повестей девкиных, то верно: совсем с разума сбились княжеские челядинцы — их хлебом не корми, вином не потчуй, только дай послушать про Анику-воина, про рыцаря златых ключей, про Париж и Вену. И откудова только берется это у девки простой! Повестушек и историй, бывальщин и сказок, заплачек и песен… Про Русскую землю самому Кузёмке довелось прослушать трижды, а Кузьма готов сейчас прослушать то же хотя бы и в четвертый раз.

Князь Иван отпустил Кузёмку и снова склонился к бумаге. Он писал, марал, драл написанное в клочки и наконец все же справился с грамоткой, которую слал «оружнику изрядному, врагов победителю храброму, в государстве честью почтенному, думному дворянину и воеводе Петру Феодоровнчу Басманову».

Кузёмке и отоспаться не дали после обеда в этот день. Стал торопить Кузьму князь Иван — поскорей седлать, ехать во дворец государев, спросить там Петра Федоровича и отдать грамотку боярину в собственные руки. Да по дороге остерегаться — не обронить бы грамотки как-нибудь. Кузёмка обернул грамотку тряпкой, упрятал сверточек себе в колпак и натянул колпак на голову, укрыв им и уши и глаза. И вынесся Кузёмка со двора на улицу, стал виться по переулкам, запрокидывая лицо, поглядывая из-под нахлобученного колпака на выныривавшую из-за поворотов Ивановскую колокольню в Кремле. Но, не доезжая Чертольских ворот, подле часовни на распутье, Кузёмка сдержал коня.