Ржаной хлеб с медом - Эрик Ханберг

Час великой мелиорации надвигался.

Итак, мы сидим оба с Рейнисом за сапожным верстаком и потягиваем пиво. Нет, конечно, той чистоты и порядка, какой тут поддерживался во времена Каты, жены Рейниса. Уже пятый год на хуторе «Зетес» в одиночку хозяйничает мужчина.

— Тут все по-старому, — изрекает Рейнис.

Но стоит разговориться, как выясняется: новости все же прибавились, да и минувшее вспомнить не грех.

После пива Рейнис снимает кепку и незанятыми пальцами чешет затылок. Смотрю, что будет дальше с шапкой. Она всегда у него на голове, за исключением трапез, торжеств и других случаев, когда приличие требует обнажить голову. Впрочем, у себя на кухне он может с ними не считаться.

Кепка ложится рядом с молоточком. Значит, Рейнис малость охмелел, и наше собеседование затянется дотемна.

Рейнис Раюм в Заливе занимал особое место. Если по соседству живут учитель, доктор или священник, люди ищут совета у них. В Заливе никогда не обитал ни тот, ни другой, ни третий. Рейнис в школах обучался мало, зато народной мудростью овладел вполне. Всегда находил простой выход из самых сложных обстоятельств, знал, какой травяной чай помогает людям, какой — скотине, умел исправно отпевать покойников.

В нем соединились учитель, лекарь и священник.

Он умел изготовлять красивые и удобные башмаки на деревянном ходу. Из легкой осиновой болванки точно по ступне вытачивал подошву. Когда кожаный перед разнашивался и затвердевал, нога не чувствовала обутки. В заказчиках Раюм не имел недостатка. Он обувал взрослых и детей, для хлева и для праздника.

Сапожных дел верстак и стул стояли на кухне. Посетителя на хуторе ожидало неизвестного происхождения пружинное кресло. В плите горел огонь. Деловито постукивал молоток. Можно было не спеша потолковать о жизни. Среди инструментов лежала неизменная пачка папирос. Разговор легче клеится, когда выпущено колечко-другое дыма. Рейнис затягивался раза четыре и клал папиросу в жестяную коробку из-под конфет. Когда не было гостей, Рейнис, порывшись в жестянке, выуживал окурок подлиннее. Указательный палец на его правой руке напоминал крючок. У ногтя торчал нарост размером со свиной боб.

— Это у меня память о гражданской войне.

Потеряй он руку или ногу, все бы знали, как это произошло. Но о столь мелком увечье не расспрашивали, а Рейнис не рассказывал. Мало ли где стрелок мог повредить палец. Время-то было военное. Нарост задубел от работы, но чувствительности не утратил. Раюм ощупывал им подошву и кожу, перелистывал страницы, проверял, хорошо ли выправлена коса. Не мешал он ему и играть на гармони.

Гармонь стала вторым ремеслом Рейниса. Он наяривал на свадьбах и сельских балах, а случалось, довольно лихо и на поминках, когда предавали земле старого, честно прожившего свой век человека. Чаще всего музицировать доводилось вместе с другими. В округе снискала популярность малая капелла, как музыканты сами ее величали, чтобы не спутать с большим духовым оркестром, который выступал главным образом в Озолгале. Малая капелла состояла из гармони, скрипки, трубы и барабана. В Заливе не рассуждали о том, каких инструментов не хватает, какие надо бы достать. Кто на чем умел, на том играл. Рейниса почитали за капельмейстера. К нему приходили заказывать музыкантов, и он приглашал к себе на репетицию.

Если за башмаками являлись вместе с ребенком, дядя Рейнис откладывал молоток в сторону и доставал со шкафа гармонь. Она была перевязана залоснившимся и потемневшим от времени сыромятным ремешком. Отправляясь неподалеку, Рейнис брал гармонь под мышку. Для дальних походов заворачивал в одеяло.

Рейнис всякий раз умел найти самые верные слова, чтобы поднять дух, придать храбрости, убедить. Шутками в своих речах он не перебарщивал — подсыпал умеренно, точно соль и перец. Стоящие мысли иногда облекал в форму двустиший. Никто не мог дознаться, заимствовал ли он их из книги или сочинял сам. Но не в этом, как говорится, суть. Если иной стих запечатлевался в людской памяти, это означало, что сказано было метко и понятно. Однажды, провожая покойника, Раюм выразился:

При жизни был достаток на твоем столе;Теперь спи сладко, друг, в сырой земле.

С того раза чуть ли не на каждых похоронах, стоило выпить и закусить, как кто-нибудь да вспоминал Рейнисовы строки. После чего все вставали и минутой молчания чтили усопшего.

Обычно Раюм, болтая с гостями, кроил кожи, обтачивал подошвы или забивал гвозди. В последние годы он частенько ворочал молотком просто так, по привычке. Ныне редко кто заказывает деревянную обувь. Разве что приносят иногда починить старую или просят сделать набойки. А это уже отступление от традиции, поскольку Рейнис весь свой век специализировался в изготовлении башмаков без запятка. Впрочем, и набойки не могут обеспечить мастеру полной нагрузки. А чинить туфли на микропорке Рейнис не умел, да и не хотел за это браться.

Если человек всю жизнь проработал за сапожным верстаком, он не знает, куда девать руки. Не дымить же без конца окурками. Раюм без всяких понуканий снимает со шкафа гармонь и кладет себе на колени. Но играет без вдохновения, погудит, погудит и перестанет. Быть может, в такие мгновения он думает о Кате.

Ни с Петерисом, мужем Дзидры, ни с Катой, женой Раюма, я не успел как следует познакомиться. Вскоре после того, как я стал приезжать в Залив, они умерли. Это были дружные семьи. Люди поминали покойных только добром. Беркисы были менее общительны, жили тише. Рейнис свою любовь не стеснялся показывать другим. Но делал это с тактом и не переступал границы сокровенного. Оттого его рассказы о первых встречах с Катей не становились скабрезными.

По представлениям былых времен, ухаживание за дочерью богатого хуторянина из залесья считалось поступком более чем предосудительным. Парень с солдатскими замашками, которых он нахватался в полках латышских стрелков, да еще сапожник, не мог быть достойной парой для хозяйской дочери. Еще непростительней выглядели его шатания по сельским балам с гармонью под мышкой.

Но как бывало на этом свете уже не раз, ничто не могло Кату остановить. Она вышла за Рейниса. Отец ее ожесточился и отказал в своей помощи. Ни слова доброго, ни гривенника не дождалась от него Ката. Со временем людская молва оплела ее голову этаким терновым венцом страдалицы. Ее, конечно, огорчало проклятие родителей, но все лишения возмещала обоюдная любовь. Она началась еще задолго до свадьбы, когда Ката с невиданным усердием вдруг принялась ходить по грибы, а в богатом залесском хозяйстве еще не раскусили, какую опасность представляет собой Рейнис. Они встречались на лужайке, где мох и трава выткали свое покрывало, где грело солнце и высокие, пышные ели защищали от ветра и людских глаз. Позже лес свели, но купу деревьев возле памятного уголка, обращенного в сторону Нельтюпите, оставили.

Рейнис с возрастом стал поругивать распущенность молодежи, высказываясь весьма недвусмысленно:

— Едва почуют зуд, сразу друг на дружку, а опосля разбегаются каждый в свою сторону. Поминай как звали.

Но стоило его порицание прервать голосом, дескать, как там, собственно, у него самого-то было, и Рейнис вскипал:

— У нас дело было верное. Навсегда.

Чего теперь ворошить события давно минувших дней! Раз Рейнис опоясанную рекой землю назвал Заливом первого греха, стало быть, греху тут предавались. И если грех этот лег в основу счастливой супружеской жизни, кому какое дело.

О лужайке со временем забыли, сохранилось лишь название. Заговорили о ней после смерти Каты. В первую годовщину своего одиночества Рейнис посадил на лужайке красную смородину и потом каждый год подсаживал по кусту. Сюда, в лесочек, он приходил выкурить папироску, выпивал с хорошими соседями по чарочке. Почитание памяти покойной не могло остаться незамеченным. Все растили цветы, ухаживали за кустами и деревьями на кладбище. А тут — куст смородины на окруженной лесом поляне. И почему именно смородины? Дивись не дивись, а объяснить это мог бы только сам Рейнис. Но он своими мыслями не делился. Пусть думают, что хотят. От могилы всегда исходит печаль. Раюм, наверно, предпочитал помнить Кату живой, хотел увековечить свои лучшие мгновения с ней. А люди пусть болтают да пожимают плечами.

Разве они не шушукались, когда Рейнис, зажав под мышкой серое домотканое одеяло, отправлялся вместе с женой на свою поляну. Чесали языками и дивились:

— Ну точно два старых дурака!

Видать, то была любовь, что с годами не ржавеет. Подтвердило это еще одно событие, из-за которого соседи тоже поначалу ворчали-ворчали, а потом успокоились.

Рейнис у себя на хуторе развел большой вишневый сад. Ягод хватало и самим и скворцам. И еще оставалось цыганам, которые умудрялись объявиться именно в ту пору, когда сукраснь переходила в сочную коричневую спелость. «Случайно проезжал мимо, хозяин, как тут не остановиться, не навестить хорошего человека. Пусть тебе с неба сахар повалит, чтобы было чем вишню подсластить…»