Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 - Александр Янов

Крестный путь

Важно, однако, другое. Едва до­бились своего Макарий и Висковатый, занавес над этим неожидан­но либеральным столетием русской истории упал. Погасли софиты, опустела сцена. И всё бесконечно, безнадежно запуталось. Осталась лишь тысяча вопросов.

Непонятно стало, чем было все, что прошло до сих пор перед на­шими глазами, — либеральным интермеццо в гарнизонной симфо­нии, которому никогда не суждено повториться? Туманным сном, рассеявшимся навеки? Непонятно, что, собственно, признать зако­номерным: наступление этого золотого века или его трагический ко­нец. Непонятно даже, кого считать отцом-основателем современ­ной — и будущей — России: деда или внука.

Правомерно ли задавать такие вопросы? Профессионально ли? Как ответить на них? И существуют ли в принципе такие ответы? Я не знаю. Но давайте попробуем.

Глава четвертая Перед грозой

Для начала изложим то, что составляло душу этого далекого сто­летия в самой наивной и непрофессиональной, в самой презирае­мой экспертами форме: «а если бы...»

Допустим, что земское самоуправление, введенное в России Ве­ликой Реформой 1550-х (вместе с судом присяжных) не погибло и не было заменено, по выражению А.А. Зимина, «в бурные годы дли­тельных войн Ивана Грозного воеводской формой наместничьего управления».64 Допустим, что Земский собор, созванный в 1549'м» смог превратиться в национальное представительство, в нечто вро­де шведского риксдага или датского риксрода или даже француз­ских Генеральных штатов. Допустим, и статья 98 Судебника 1550 го­да, гласившая, как мы уже знаем, что новые законы принимаются только «со всех бояр приговору», действительно сыграла ту роль, для которой предназначалась, т.е. конституционного ограничения

64 А.А. Зимин. Цит. соч., с. 435.

власти.65 Допустим, что земельный голод дворянства был и впрямь удовлетворен за счет секуляризации монастырских земель, за что боролись нестяжатели. Допустим далее, что замена любительской помещичьей конницы регулярной армией действительно произо­шла — и военная монополия помещиков подорвана — еще в XVI ве­ке. Допустим, наконец, что тотальная экспроприация крестьянских земель была в результате предотвращена, наследственные вотчины не были приравнены к служебным — и русская элита не уподобилась элите Оттоманской империи.

Фантастика? Многие рецензенты моей книги, даже в самой ран­ней ее — американской — версии, были уверены, что да, фантастика. Вот лишь один пример: анонимная внутренняя рецензия для изда­тельства калифорнийского университета, которому я четверть века назад предложил ее рукопись. Впрочем, честно говоря, по жаляще­му, ядовитому стилю аноним был вполне узнаваем. Как я позже уз­нал, рецензия принадлежала перу моего тогдашнего коллеги по ка­федре, ныне покойного (царство ему небесное), Мартина Мэлиа.

«Рукопись Янова, — писал он, — напоминает мне „Закат Евро­пы" Освальда Шпенглера — не по содержанию, а по структуре: на­бор гипотез, иногда замечательно интересных и свежих, но скреп­ленных между собою лишь нагромождением „если бы" или „допус­тим". Допустим, например, что церковная Реформация победила в России в середине XVI века. В этом случае у неё была бы совсем другая история. Может быть. Но Реформация ведь не победила. В чем же тогда смысл этого допущения? Во всяком случае это не ака­демическая история. Относится эта рукопись, скорее, к области на­учной фантастики. Случайно ли издательство Принстонского универ­ситета отказалось в своё время публиковать книгу Шпенглера? Ко­нечно, нет. Просто у академического издательства более строгие критерии, чем у коммерческого. Рукопись Шпенглера этим критери­ям не отвечала, не отвечает и рукопись Янова».

В-И. Сергеевич. Русские юридические древности, т. 2, Спб., 1909, с. 369. Автор класси­ческого труда по истории русского права придерживается именно такой точки зрения на статью 98: «Это несомненное ограничение царской власти и новость: царь только председатель боярской коллегии и без ее согласия не может издавать новых законов».

К счастью, издательство отдало рукопись на рецензию не одному, а трем экспертам. Мэлия оказался в меньшинстве — и книга увидела свет. Читатель уже, наверное, догадался, что мои аргументы в защиту сослагательного наклонения в первой главе нового издания книги — на самом деле полемика с подходом к истории конвенциональных экспертов, подобных Мэлиа. Нет смысла поэтому их здесь повторять.

Тем более, что в действительности речь лишь об одном, совер­шенно конкретном допущении, о том, на которое, собственно, и ссы­лался Мэлиа. Вот его суть: могла ли русская история сложиться ина­че, не отдай реформистское правительство на съедение иосифлян- ским клерикалам своих идейных союзников, нестяжателей, и не пойди в результате Россия в середине XVI века по католическому «польскому» пути вместо реформаторского «шведского»? Что же, спрашивается «неакадемического» в гипотезе, что в решающем в ту пору «земельном вопросе» перед Россией был не единственный путь тотального закрепощения крестьянства, как думают Мэлиа или Вал- лерстайн и вместе с ним подавляющее большинство конвенциональ­ных историков, а выбор между двумя совершенно разными путями.

Что «неакадемического» в этой гипотезе, если все северные сосе­ди России, тоже северной в ту пору, в этом никто не сомневается, стра­ны (я подчеркиваю, не отдельные страны, а все), — и Швеция, и Дания, и Норвегия, и Финляндия — действительно пошли по второму, некре­постническому пути и произошло это именно из-за победы в них та­мошнего нестяжательства? В моем представлении неакадемично как раз то, что историки даже не попытались предложить хоть какое-то объ­яснение, почему православная Москва пошла по католическому пути, оказавшись таким образом единственным исключением из правила.

Я вполне допускаю, что объяснение, которое предлагаю я в этой книге, может моим оппонентам не нравиться. Ну и предложили бы собственное. В таком случае читатель мог бы сравнить разные объ­яснения и сам решить, какое из них «академическое», а какое нет.

Хорошо, пойдем дальше. Да, иосифлянство выиграло бой за свои монастырские земли. Да, самодержавная революция Грозного — и с нею сокрушительная победа древней холопской традиции — оказа­лись в результате неминуемыми. Более того, холопство было в ходе

Часть первая Глава четвертая 2Ь7 КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ ПврвД ГрОЗОЙ

этой революции, так сказать, институционализировано, завещав стране три главных своих столпа — самодержавие, крестьянское рабство и им­перию. И еще, конечно, идеологию «сакрального царства» и «першего государствования», которая объясняла, почему именно эти институцио­нальные столпы холопства как раз и необходимы России для счастья.

Но разве исключает это элементарный факт, что досамодержав- ное столетие тоже оставило России своё наследство, сформулиро­ванное нетолько в письмах Курбского царю, но и в реформах Ива­на III и Правительства компромисса? Я говорю и о «крестьянской конституции» Юрьева дня, и о частной собственности на землю, и о благородном движении нестяжателей, и о земском самоуправле­нии, и о Боярской думе,бывшей, если верить Ключевскому, сопра- вительницей царя, и о пункте 98 Судебника, превращавшем эти ог­раничения власти в юридические гарантии от произвола. Ведь все это было, даже авторы тома VIII этого, как мы видели, не отрицают. И разве не обязанность историка это объяснить?

Так что же, скажите, фантастического в том, чтобы представить се­бе всю дальнейшую русскую историю в терминах непримиримой борьбы двух этих программ (условно говоря, программ Грозного и Курбского,о которых мы, разумеется, подробно поговорим в Ивани- ане)?Ая ведь, собственно, ничего другого в этой книги и не предлагаю, только факты, из которых сам собою вырисовывается тот мучительно- медленный, чтобы не сказать крестный путь, усеянный миллионами жертв, на котдрый обрекла Россию победа иосифлян и Ивана IV.

В подтексте метили оппоненты, конечно, в другое, в то, что, по их мнению, в книге подразумевалось. А именно в то, что из бесспорно­го, как, я надеюсь, не сомневается теперь читатель, факта векового соперничества двух отрицающих друг друга программ национально­го строительства следует якобы у меня неизбежность победы про­граммы Курбского, политической модернизации России, другими словами. Ничего подобного, однако, я не только не говорил, но и не подразумевал. Просто потому, что в истории нет ничего неизбежно­го. Фатализм, скорее, по ведомству того дореволюционного «нацио­нального канона», что уже в 1930-е звучал, по словам Г.П. Федотова, нестерпимой фальшью.

На самом деле говорю я лишь, что смертельная борьба двух этих программ, буквально пронизавшая прошлое России, открывает пе­ред нею возможность выбора между ними в будущем. Говорю я так­же, что эта идея выбора программы национального строительства никогда, как мы сейчас увидим, не умирала в России на протяжении всех столетий, протекших после торжества иосифлян и Грозного.