Ёсико - Иэн Бурума
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Токио приехал голливудский продюсер, которого звали Норман Уотерман. Он присматривался к Ёсико как к возможной претендентке на роль в новом фильме — что-то про японских жен американских солдат. Ёсико пригласила его на ужин, не спросив об этом Исаму. Сопровождать заморского гостя выпало мне.
Уотерман оказался не совсем в моем вкусе. Маленький плотный мужчина с громким голосом, обожавший дорогие ботинки, он очень надеялся, что я подгоню ему какую-нибудь местную цыпочку. Девочки — вот что ему нравилось больше всего. Он не стал использовать выражение «девочки в кимоно» (он говорил «цыпочки»), но именно их-то он и искал. Я посадил его в такси и сунул в руку бумажку, нацарапав на ней адрес одного очень известного массажного заведения. Обычно водителям токийских такси следует давать самые подробные инструкции, как подъехать к нужному месту. Только не к этому. Его знали все. Когда Уотерман вернулся оттуда, на его небольшом чистом лице светилась широкая улыбка, как у виляющего хвостом шаловливого пса, который только что отобедал чудесной сахарной костью.
Хотя на самом деле он был совсем не плохой. Нас объединяло пристрастие к фильмам Престона Стерджеса, особенно нам обоим нравился его фильм «Прекрасная блондинка из Бэшфул Бенд», в съемках которого Уотерман участвовал в незаметной должности помощника ассистента продюсера. До тех пор пока мы не касались темы цыпочек и говорили о кино, мы прекрасно ладили.
Вечер выдался душный. Последние цикады лениво скрипели под звездным небом. Исаму, не интересовавшийся ни Престоном Стерджесом, ни кинофильмами, ни перспективами голливудской карьеры Ёсико, возненавидел Уотермана с первого взгляда. Он едва замечал его присутствие, а Ёсико все рассказывала, какие у нее замечательные друзья: Чарли Чаплин, Юл Бриннер, Кинг Видор, Эд Салливан… и так далее, и так далее. Уотерман был очарован.
— Вам понравится работать в Лос-Анджелесе, — сказал он, и его рокочущий голос разносился над рисовыми полями до самого дома Намбэцу, где сэнсэй резал для нас сасими.
— Надеюсь, вам нравится японская еда, — сказала Ёсико.
— Нравится? — улыбнулся Уотерман. — Я ее просто обожаю! Скияки, тэмпура!
Исаму посмотрел на него как на дикую человекообразную обезьяну. Намбэцу, к моему облегчению и, признаться, удивлению, на сей раз вел себя хорошо, даже когда Уотерман неправильно произнес его имя. Намбэцу просто улыбался, распространяя вокруг себя благожелательность, с видом взрослого, попавшего на детский утренник. Уотерман был из тех американцев, с которыми японцы знали как управляться, не то что с этими чокнутыми гайдзинами, которые так стремятся походить на них. Уотерман вел себя как стопроцентный иностранец. Здесь никаких сюрпризов не было. А Намбэцу, как все японцы, поощрял предсказуемость. Он налил Уотерману саке. Тот несмело запротестовал:
— Я не очень люблю выпивать, господин Намбису. Если вы будете так наливать, мне очень скоро крышу снесет.
— Крышу снесет?
Я объяснил, что это значит. Намбэцу махнул рукой.
— Ерунда, — сказал он. — Все иностранцы сильные. Давайте еще!
Очень скоро лицо Уотермана стало тревожно красным, словно он перегрелся на солнце. Его голос загремел еще громче обычного. Как и многие не привыкшие к употреблению крепких напитков, выпивал он свои порции очень быстро, побуждая Намбэцу подливать ему в чашку снова и снова. Исаму, явно желая накалить обстановку, отказался говорить по-английски, а потому нам с Ёсико приходилось переводить то немногое, что он произносил на своем ломаном японском. Несмотря на свой рокочущий голос, Уотерман был не так уж и толстокож, чтобы не понять враждебности Исаму. По-своему, по-американски, он попробовал снять напряжение, витавшее в воздухе.
— Эй, Исаму, — сказал он, — взбодритесь. Я слышал, вы знаменитый художник. У вас были в последнее время выставки в Штатах?
Лицо Исаму потемнело. Неловкая пауза заполнилась стрекотанием усталых цикад.
— Я постоянно говорю ему об этом, Норман! — сказала Ёсико, изо все сил стараясь казаться веселой. — Он просто застрял здесь, в Японии.
Намбэцу был на кухне, готовил следующее блюдо. В гостиную потянуло ароматом жаренной на гриле макрели.
— Я схожу в дом, — улыбнувшись, сказала Ёсико, — принесу каталог последней выставки Исаму-сана в Токио…
Исаму велел жене оставаться там, где сидит. Но Уотерман сказал, что он с удовольствием бы посмотрел. Предчувствуя приближение очередной бури, я не сказал ничего. Я знал, когда не нужно высовываться. Ёсико вышла и застучала во тьме сандалиями.
— Ну, и когда же вы возвращаетесь в Штаты, Исаму? — настаивал Уотерман. — На самом деле здесь очень здорово, просто великолепно. Но вы же не можете похоронить себя навечно в этой глуши. Вам нужно устраивать выставки в Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе. Там, где идет жизнь. Посмотрите на Ёсико! Она знает, что к чему…
Исаму ошеломленно уставился на него.
— Что вы знаете об искусстве? — проговорил он. — Вы, пошлый, жадный до денег идиот. Вы — причина того, что все ценное в Америке превращается в мусор. Мусорная культура — вот вы кто. Вы — ее разносчик, купец, торгующий мусором, вы — враг искусства.
— Эй, приятель, полегче! — взревел побагровевший Уотерман. — Не вам оценивать мои фильмы…
— Я не смотрел ваши паршивые фильмы и сомневаюсь, что когда-нибудь их посмотрю.
— Я произвожу качественный продукт…
— Продукт?
— Послушай, ты, чертов сноб! Я работаю как вол, чтобы делать фильмы для настоящих людей, в то время как ты… Сидишь здесь, в своей пещерке в Японии, и думаешь, что слишком хорош, чтобы пачкать руки в том единственном месте, которое имеет смысл, где сама публика решает, что шедевр, а что дерьмо. Ты болтаешь об искусстве? Я, приятель, тоже в нем кое-что понимаю. Все в нем как и было всегда: что в итальянском Возрождении, что в американском Голливуде. Думаешь, Микеланджело сидел себе в Риме и хрен надрачивал? Нет! Он занимался…
Все произошло в одно мгновение. Уотерман взвыл, и обжигающий чай из чашки Исаму потек по его лицу. Именно в этот момент Ёсико вернулась с каталогом выставки Исаму в Токио. Уотерман стонал, сидя на полу, с лицом, закрытым салфеткой.
— Лед! — вопил он. — Ради Христа, принесите лед!
Я сидел на своем месте, оцепенев от шока. Ёсико швырнула книгу на пол и закричала на мужа по-японски:
— Что произошло? Что ты натворил?!
Она взглянула на меня, но я не знал, что сказать. В ярости, в какой я никогда ее раньше не видел, Ёсико завопила:
— Я не могу поверить… Ты напал на моего гостя?!
Исаму велел ей заткнуться. Этот «гость» нанес оскорбление его рассудку. Намбэцу, спокойно раскладывавший рыбу, согласно кивнул.
— Нанес оскорбление твоему рассудку? Да кто ты такой? Он наш гость!
— Заткнись, женщина, — сказал Исаму по-английски. — Ты сама не знаешь, что говоришь. Ты уже оскорбила меня тем, что привела этого вульгарного голливудского делягу в мой дом!
— Голливудского делягу? Что значит делягу? Я…
Исаму схватил пепельницу и запустил ею в жену. Чуть не попал в лицо. Пепельница пробила раздвижную дверь, изготовленную самим Намбэцу из бумаги Сикоку, и с глухим стуком врезалась в стену из кипариса, оставив в дереве глубокую трещину. Я едва соображал, что творю. До сих пор я оставался пассивным наблюдателем, но на этот раз какой-то сумасшедший порыв вывел меня из оцепенения. Я сделал то, чего нельзя делать никогда: вмешался в семейную ссору. Неуклюже поднявшись на ноги, точно рыцарь в сияющих доспехах, защитник слабого пола, я крикнул первое, что пришло мне в голову:
— Не смейте кидаться в леди!
Пышущие яростью глаза Исаму уставились на меня. Даже Ёсико, объект моей рыцарской галантности, выглядела изумленной. Я изменил направление урагана, повернув его в свою сторону. Уотерман, спотыкаясь, подошел к крану и мелкими безумными движениями стал плескать водой в лицо, как будто он весь был объят пламенем. Намбэцу посмотрел на меня с сожалением. А может, и с отвращением. Никогда не забуду его слова:
— И все-таки ты самый обычный иностранец.
27
До отъезда в Америку я увиделся с Ёсико еще только однажды. Мы пили кофе за нашим обычным столиком в отеле «Империал». О случае с Уотерманом не вспоминали. Но она сказала, что их брак с Исаму распался. Что она была слишком глупа, надеясь, что сможет жить с иностранцем. Культурные противоречия сделали это невозможным.
— Исаму уверен, что знает Японию, но сам он типичный американец. Он даже не научился правильно говорить по-японски! Ты — другой, Сид-сан. Исаму живет в мире своего собственного воображения. И я восхищаюсь его чистотой как художника. Но не могу принести себя в жертву его искусству.
Их разрыв сильно повлиял на нее. Когда она сняла темные очки, чтобы протереть глаза, я заметил, что она плачет.
