Хой! Опасный путь через туман - Ирина Клинских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя Петра творенье
Кто написал стихотворенье
Я написал стихотворенье
Он берет известные пушкинские строчки из разных стихотворений, соединяет в одно – и получившаяся конструкция, действительно, уже «его творенье». Клинских поступает схожим образом. В «Эстрадной песне» он берет известные строчки из популярных песен и «издевается» над общей перестроечной повесткой:
Луна, луна, цветы, цветы
Птица счастья завтрашнего дня
Лаванда, горная лаванда – всё в кайф!
На два дня, на два дня вы забудьте про меня
На недельку до второго я уеду в Комарово
Я буду долго гнать велосипед
Барабан был плох, барабанщик сдох
Ну чё, вам надоело? А мне еще нет!
Эстрадная песня, в натуре, я очень тащусь!
Без тонкого чувства языка работа в концептуалистском духе невозможна. Естественно, русский язык богат, а народное чутье настолько натренировано цензурой, что можно найти лингвистические эксперименты в куда более ранние периоды. Фонетика бежит впереди орфографии и поэтому преподносит сюрпризы. Вы, наверное, слышали историю о культовой советской поэтессе Вере Инбер? Она в поэме о Степане Разине позволила себе такие строчки:
Ой ты гой еси царь батюшка
Сруби лихую голову!
На первый взгляд здесь вроде бы ничего нет. Однако более восприимчивые к слову поэты быстренько написали пародию на Веру Инбер (эта пародия приписывается и Маяковскому, и Асееву, и много кому еще):
Ах у Инбер! Ах у Инбер!
Что за глазки, что за лоб!
Всё глядел бы, всё глядел бы,
Любовался на неё б!
Теперь поняли, с чем мы имеем дело? С подобным материалом активно работали во второй половине XX века. Это был своеобразный вызов. Иосиф Бродский и Лев Лосев, Андрей Вознесенский и Леонид Губанов – многие приложили руку. А Юрий Клинских ответил своей песней «Русский мат», где в припеве поется:
Вы не ждите, что в припеве заругаюсь матом я
Я б, конечно, заругался, только очередь твоя!
И подкалывать не надо, мне на это наплевать
И матершинные слова не буду я употре-блять!
Повествования с сильной мистической составляющей возникают неслучайно. Это опять-таки контркультурная позиция и желание пойти наперекор устоявшимся нормам. Все мы с детства знаем сотни (если не тысячи!) сказок. Все они, как правило, причесаны, прилизаны и лишены своего фольклорного звучания и первобытного очарования. Клинских пытается вернуться к истокам. Естественно, на это повлияло массовое распространение магнитофонов и VHS-кассет с западными фильмами ужасов, но не стоит сбрасывать со счетов и нашу культуру.
«Кащей бессмертный» подается не только как вариация известных сказок с сексуальным подтекстом, но и как фривольная матерная поэма. А в нашей культуре есть целая традиция с десятками прецедентных текстов: фольклорный «Лука Мудищев», пушкинская «Тень Баркова», тексты самого Баркова и т. д. Но это слишком большая тема.
Отдельные мистические песни «Сектора Газа» делятся на две категории – серьезные и стёбные. Первые – «Нас ждут из темноты», «Укус вампира» и т. д., вторые – «Вурдалак», «Мумия», «Моя бабка». У серьезных песен есть целая традиционная линия в русской поэзии от «Песен западных славян» Пушкина и «Ночного смотра» Жуковского до современных авторов.
А если говорить про стёбные песни, то надо сказать, что во многом в это время Юрий Клинских идет параллельно с Орденом куртуазных маньеристов (Андрей Добрынин, Константэн Григорьев, Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ и др.). Поэты тоже чувствуют себя enfants terribles русской культуры. И потому стремятся вырвать из привычных рамок. Они сладострастники, немного сексисты, сибариты. Они также активно смотрят TV, чтобы почерпнуть оттуда темы и образы. И быстро устав от любовной лирики (правильней было бы сказать – галантно-кавалерской), они пробуют себя в мистике. Вот, например, стихотворение «Оборотень» Константэна Григорьева:
Опять на небе – полная луна.
Я в комнате у зеркала вращаюсь,
И в волка постепенно превращаюсь.
Я – старый волк, идет мне седина.
Чтоб насладиться скоростью сполна,
Прыжками в лес густой перемещаюсь,
Убив оленя, жадно насыщаюсь…
О, запах трав, о, лес, о, тишина!
Вдруг рядом появляется волчица —
Придется мясом с нею поделиться,
Но пусть подарит мне любовь свою.
Сейчас волчицу юную покрою,
Испачканную кровью пасть открою
И на луну завою: «У-у-у!!!»
Куртуазные маньеристы выпускали даже отдельные сборники с такими стихотворениями и, естественно, устраивали тематические поэтические концерты. Но любопытно тут другое: одно время куртуазные маньеристы и «Сектор Газа» шли параллельными путями, а потом пересеклись и после точки бифуркации отразились друг в друге. Уже в последнем альбоме «Восставший из ада» (2000) Клинских дает слушателям не только и не столько серьезные и стёбные мистические песни о жизни нечисти, но и совершенно бесподобные песни о любви. Помните «Сожженную ведьму» и «Любовь загробную»? Это же почти чистая лирика!
Давно умерла ты для всех, только не для меня,
Пусть труп твой прекрасный за несколько лет провонял,
Червями изъедена наша прогнившая плоть,
Мы – грешные люди, не взял наши души Господь,
Мне нужна твоя мертвая плоть.
Тела наши снова сольются под светом луны,
Любовь наша вечна, друг другу мы сильно нужны,
Твой череп оскаленный вновь улыбается мне,
Я буду ласкать тебя нежно при полной луне.
Последнее, о чем надо сказать, – это виртуозное манипулирование Юрия Клинских субъектом лирического высказывания. Большинство привыкло к тому, что если в стихотворении появляется некое «Я», то мы непременно имеем дело с автором. Даже когда это «Я» отличается по полу, возрасту, цвету кожи, вероисповеданию и чему-либо еще, все равно – автор, просто он зачем-то шифруется. Конечно, на самом деле все чуть сложней. Каждый новый текст – это, как правило, новый субъект лирического высказывания. Не можем же мы, право слово, сказать, что в песнях «Сектора Газа» – «Кусок», «Свидание» и «Звездная болезнь» – один и тот же «рассказчик»? Не можем. Но Юрий Клинских вживается в своих персонажей. Очень точно, правдиво и умело. И удивительно, как народ спокойно слушает среди прочего и, например, песню «Голубой». Она ироничная, конечно. Но для русского мужика, который не зарекается ни от
