Прощание с кошмаром - Татьяна Степанова

Одна из пуль попала сидящему в «Форде» в горло. Грудь — белый щегольской свитер — была залита кровью. Человек все еще судорожно цеплялся за грудь одной рукой. Камера наехала ближе и… Эти черные, залакированные гелем волосы, стильные косые височки «под Бандераса», эта бархатная родинка — мушка на щеке… Лицо, хоть и искаженное судорогой боли, было узнаваемо.

— Шурка… Пришелец… — Егор стремительно наклонился к телевизору. Но на экране уже сменился кадр. Снова замелькали милицейские машины, люди в форме. — Это же.., это Марсиянов… — Он произнес это так жалко, так растерянно…

И тут зазвонил телефон. Белогуров секунду колебался, как поступить — хлопнуть залпом коньяк или же сначала взять трубку. Наконец взял. Не слыша голоса, он почему-то сразу догадался, кто это звонил.

Егор, впрочем, догадался тоже. Слушал односложные покорные ответы Белогурова: «Да, да, дядя Вась, конечно», «я понимаю», «жаль», «все помню — исполню», «когда и куда подъехать — подвезти?»

Дивиторский (куда только делась его злость, его решимость, его жадность, наконец, он и сам теперь не знал) смотрел на погасший экран (насторожившийся Чучельник выключил телевизор). Белогуров наконец дал отбой. Швырнул трубку на кресло. Поставил бутылку коньяка обратно в бар. Аккуратно запер дверцу. Он все еще слышал тихое, печальное резюме Салтычихи: «Подлости не терплю я в людях, Вано. И неблагодарности. Черна как ночь душа людская. А на первый-то взгляд,..».

— Зачем он звонил? — Егор наконец справился с собой. — За что он расправился с Шуркой?!

Белогуров кивнул на дверь: еще не хватало, чтобы Лекс услыхала.

— Он мне этого не доложил, Егор. А потом.., ты же сам рассчитывал, что он Пекина Марсиянову не простит..

— Ублюдок! Скотина! А мы.., что он теперь хочет от нас?!

— Он уезжает.., отдыхать. Месяца на три в Грецию вроде. — Белогуров говорил теперь спокойно, даже безучастно. Все улеглось. Все встало на свои места. И все равно уже ничего нельзя изменять. Нужно лишь подчиняться. — Самолет улетает в 23.15 из Шереметьева.

— Что он от нас-то хочет?!

— Он напоминает, что мы.., что я ему дорог, Егор. И предупреждает: подлость, коварство и неблагодарность в близких людях ему одинаковы противны. Он этого не потерпит никогда. Будет карать беспощадно.

— Но ты ему сказал — привезу. Что?

— Деньги. Я привезу ему деньги в счет оплаты нашего долга. Семьдесят пять тысяч. Прямо сейчас и поеду. Он ждет.

Егор остервенело грохнул кулаком в стену. Встревоженный Женька спрыгнул с дивана, подошел. Хотел обнять брата за, плечи. Но тот грубо отпихнул его:

— Ты еще лезешь.., идиот проклятый! Белогуров закрыл глаза. Это было исполнение его единственного желания: глаза бы мои вас всех не видели.

— Я еду с тобой! — Егор рванулся было к двери.

— Ты со мной не поедешь. Ты займешься «Жигулями» — жестко оборвал его Белогуров. И правда: БАСТА. Пора со всем этим кончать. Он клянется, плачет, превращается в форменную бабу-истеричку. Пора ставить жирный крест на всех этих переживаниях и нервах. Пора брать себя в руки. Все равно уже. Все равно ничего изменить невозможно.

— Ты ликвидируешь машину, Егор. Бензина в баке достаточно?

Пауза. Нет ответа.

— Я спрашиваю: бензина достаточно?

— Да!

— Тогда я поехал. Вернусь — обменяемся впечатлениями. И не волнуйся за меня. — Белогуров жалко улыбнулся. — Как-нибудь доберусь. Я же не пил. Не успел…

20

ТУПИК

За окном шумел ливень. Такие случаются лишь в июле, в самом зените лета. Катя бездумно смотрела в окно — родной Никитский переулок почти совсем затопило. От здания телеграфа до Зоологического музея плескалась не лужа даже, а целое море. Проезжающие машины рассекали его, словно лодки. А несчастные пешеходы под зонтами…

Катя наблюдала, как два промокших до нитки «белых воротничка» из соседствующего с главком учреждения пытались пересечь лужу вброд. Одному, видно, до слез было жаль брюк и новых ботинок. Другой же с досадой плюнул, смело плюхнулся в лужу и свирепо зашагал по ней к противоположному тротуару: вода захлестывала ему выше щиколоток.

Катя не любила дождь. Летом он катастрофически портил ей настроение, осенью вызывал тоску и черную меланхолию, а весной будил ненужные воспоминания и мысли о том, что уже было, прошло и больше никогда не будет. Сегодняшнее же унылое Катино настроение овладело ею не только из-за ливня. Апатия возникла больше из-за того, что, несмотря на огромное количество накопившихся на службе дел, все они казались ненужными, во всяком случае, не главными. А самым главным было как раз то дело, результаты которого совершенно не зависели от Катиной инициативы.

Катя не могла лукавить сама с собой: вот уже несколько дней она снова не может думать ни о чем, кроме как о «деле обезглавленных». Точнее, о той вроде бы совершенно безнадежной атмосфере, которая вокруг него складывается. «Дело зашло в тупик. Несмотря на то, что все меры к розыску вроде бы приняты, ничего нового, ничего важного и существенного пока нет. И пройдет еще немало месяцев, прежде чем… Ну, в общем, неизвестно, будет ли вообще во всей этой истории конец. Мы работаем, но…» — так не далее как вчера раздосадованно, однако честно ответили на Катины расспросы в оперативном штабе, созданном для раскрытия этой серии убийств. О, она прекрасно знала, что такое для сыщиков вот так, сквозь зубы, признаваться в своей явной профессиональной неудаче! Горше смерти — вот что это такое. А что поделаешь?

Она прикинула: с момента обнаружения первых обезглавленных жертв прошло более четырех с половиной месяцев. Это она теперь знала точно. А воз и ныне — где? Эх, знать бы только, где он, этот воз, этот груз, этот камень стопудовый, этот жернов нераскрытого висяка! «Что ж, и Головкина-Удава ловили шесть лет, — утешали ее оптимисты. — И не Боги горшки у нас обжигают. Так что…»

Да, не все преступления раскрываются быстро и сразу. Да, не все преступления раскрываются не быстро и не сразу. А есть и преступления, которые не раскрываются вообще по разным причинам. Катя и это знала. Кстати, это был ее один из любимых вопросов в беседах-интервью с сотрудниками розыска: «А как вы считаете, любое ли преступление можно раскрыть?» Профи отвечали честно. А она потом облекала их лаконичный ответ в красивые газетные фразы, приплетая и «адское терпение», и «оперативную интуицию», и «напряженный бессонный труд», и «ежечасный риск», и «профессиональное мастерство».

Но вот — реальное дело. Сложнейшее. Страшное. Унесшее жизни нескольких людей. И все в этом деле вроде есть: и терпение, и напряженный труд, и профессиональное мастерство десятков ее коллег. А результата нет.

На ее любимый вопрос сыщики честно отвечали: если повезет. Да, если повезет, дело будет раскрыто. И Катя, наверное, только сейчас начала понимать, что же подразумевали они в этом своем ответе…

Не далее как вчера она ходила (в который уж раз) в розыск за новостями. Их не было. По старой памяти заглянула к Андрею Воронову. Тот не первую уже неделю сидел на поисковой программе розыска светлых «Жигулей» — сроднился и сросся со своим компьютером. Сколько вариантов из банка данных было перебрано, проверено, отброшено! Катя вручила Воронову и свой листок с номером той светлой развалюхи первой модели из Гранатового переулка. Опять же это был чисто машинальный поступок: раз попалась такая на глаза — надо проверить. Пусть еще одна тачка отпадет как отработанный материал. «Ищи по фамилии предполагаемых владельцев — это либо Белогуров, либо Дивиторский», — сказала она Воронову, принявшему листок с номером без всякого энтузиазма. Ей вспомнилось, что там был еще и этот кудрявый мальчишка Женька, фамилии она его не знает. Может быть, это его машина все-таки? Воронов заверил ее, что будет проверять по номеру — так проще, чем по фамилии предполагаемого владельца.

«У этого типа Белогурова, что так помог вам с иконами, тоже, оказывается светлые старые „Жигули“ — его или его сотрудников», — вяло сообщила Катя Воронову. "Ты лучше покажи мне в Москве такого человека, у которого нет светлых «Жигулей», — буркнул Воронов. От всех проверок у него уже плавились мозги, и шутки его были туповатыми. «У меня нет, — ответила в тон ему Катя, — но ты и меня, Андрюша, проверь на всякий пожарный».

А затем она (опять же чисто машинально, для порядка) наведалась к Колосову. Странное дело — начальник отдела убийств сидел за своим рабочим столом, с головой погрузившись в какие-то бумаги. Катя молча уселась на свой любимый стул в углу кабинета. А что спрашивать? И по лицу Никиты всё ясно. «Дело обезглавленных» он целиком замкнул на себя, возглавил опергруппу и теперь головой, как это ни жутковато звучало в данной ситуации, отвечал за его раскрытие. Сейчас, сидя у себя в пресс-центре, наблюдая за потоками дождя, струящимися по стеклу, Катя уныло вспоминала одну их беседу с начальником отдела убийств. Первым нарушил молчание тогда Никита. Закрыл какую-то папку, швырнул ее в стол, запер ящик на ключ. И вдруг спросил: