Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы - Алана Инош

Засвистел кнут – и на лицах, на руках людей взбухли кровавые полосы: в конец кнута были вплетены шипы. Досталось и насмешникам, и ни в чём не повинным зевакам. Это был княжеский соглядатай, следивший за порядком и высматривавший запрещенные вышивки с «солнечными знаками». В последнее время такие люди появлялись редко, и тем страшнее казался каждый их набег – как гром среди ясного неба. Они были великолепными наездниками, головы умели рубить прямо с седла, обладая полномочиями без суда и следствия казнить провинившихся. Следом за свистом кнута сверкнул меч, и под ноги Цветанке подкатилась белобрысая голова молодого парня, особенно усердно кричавшего дразнилку. Застывшая маска смерти, кровоточащий срез шеи… Тошнотворно-тёплая волна дурноты подступила к горлу Цветанки, но она, с усилием проглотив мерзкий ком ужаса, поспешила вытащить несчастную, закиданную грязью и навозом Дарёну из центра переполоха, пока её не затоптала толпа и не заметил чёрный каратель.

Дарёне потребовалось несколько дней, чтобы оправиться – то ли от унижения, то ли от устрашающего вида чёрного всадника и пролитой им крови. Прозвище «Княгиня» после этого случая кануло в небытие: люди опасались возмездия властей. Цветанка так и не смогла выяснить, кто стоял за этим гряземетанием – может, скоморохи-соперники, а может, и Ярилко тех насмешников науськал. С него такое вполне могло статься.

Даже в простой одежде Дарёна оставалась собой. Скромную рубашку она носила, как княжеское одеяние, а с коромыслом от колодца шествовала неспешно, как с прогулки: вода в двух вёдрах лишь сонно колыхалась, а через край не падало ни капли. Цветанка неизменно ловила ртом воздух от накатывавшего сердцебиения, предвкушая увидеть дома светлую и спокойную, всегда приветливую хозяйку, которой Дарёна исподволь становилась, взяв на себя почти все домашние хлопоты. По какому-то неписаному закону Цветанке всегда доставалось место во главе стола, да и обходилась с нею Дарёна как с главой семейства – уважительно и ласково, безмолвно благодаря каждым движением, каждым взглядом за предоставленный кров и защиту.

Деля с ней лежанку с волчьим одеялом, Цветанка всё более ощущала телесное волнение. Внутри всё неистово стискивалось, а губы пересыхали от жадного желания прильнуть к голубой жилке, бившейся на шее Дарёны. Они тянулись к ней, как к ковшику со студёной ключевой водой в жаркий день, но Цветанка обуздывала эти порывы, памятуя о трещинке на сердце, которая, казалось, никогда не затянется.

Когда по земле с сухим шелестом понеслись первые жёлтые листья, гонимые ветром, в дом постучался ложкарь Стоян Рудый, отец Первуши – Цветанкиного соседа и друга детства. Все сидели в это время за ужином, а в окошко заглядывал, завистливо облизываясь, синий вечерний сумрак. Сняв шапку, Стоян поклонился и поздоровался.

«Хлеб-соль вам, хозяева», – промолвил он.

«Садись и ты с нами, дядя Стоян», – пригласила Цветанка.

«Благодарствую, – пробурчал в рыжеватую бороду тот, степенно усаживаясь и утирая со лба капельки пота, хотя вечер стоял вовсе не жаркий – осенняя зябкость и печаль уже чувствовалась в воздухе. – Я к вам по делу, соседи».

«Сперва откушай да выпей, а потом и дело говори, – ответила бабушка Чернава, улыбчиво глядя куда-то поверх его головы слепыми бельмами глаз. – Дело не волк – не убежит».

Дарёне не нужно было намекать – она принялась обхаживать гостя с обычной своей молчаливой приветливостью. Стоян невольно вскинул быстрый взгляд на девушку, огладил усы с бородой, но потом принялся за кашу, пироги и кисель. Был он мастером отнюдь не захудалым, посуду деревянную делал как простую, так и богатую, с искусной резьбой и красочной, затейливой росписью: ложки, блюда, кубки, чарки, чаши, ендовы, братины, ковши. Изделия его постоянно пользовались спросом, а особо красивую и изысканную утварь не брезговали покупать и знатные люди: не всё ж с золота да серебра кушать. Старое доброе дерево, да ещё так мастерски обточенное и расписанное, было куда уютнее, теплее и приятнее в пользовании.

«Благодарствую на угощении, – чинно поклонился Стоян, отряхивая с колен крошки. – А дело-то вот какое у меня: у вас товар – у нас купец. Лебёдушка без лебедя не может, пара ей нужна, и берёзка к дубку веточками тянется, и уточка с селезнем бок о бок плывёт… А когда время-пора настаёт, ловить его надобно, как пору урожая – точно в срок, дабы и не перезрело, и в самом соку было».

«Ты без обиняков да околичностей говори: кого сватаешь-то?» – усмехнулась бабушка.

У Цветанки ёкнуло под ложечкой – закралась шальная мысль, от которой её кулак сжался, стискивая ложку, так что даже костяшки побелели… Неужто за Дарёной пришёл Стоян?

«Дык… Я ж про деревья-то, кумушка моя Чернава, не зря говорил, – ответил ложкарь. – Дубок – это сын мой Первуша, преемник моего ремесла, а берёзка – девица одноимённая, что у вас под крышей живёт. Сиротка она, вы ей заместо родителей, – Стоян кивнул Цветанке и бабушке, – вот у вас и прошу её руки для сынка своего. Он в самую пору для женитьбы уж вошёл – пятнадцать годков ему стукнуло, работник он добрый, парень смышлёный и дело моё продолжит справно».

Берёзка, заслышав слова сватовства, лицом стала под цвет коры дерева, имя которого она носила. Позади дома был закопан сундук с кладом, который они нашли в лесной пещере – её приданое. Таким сокровищем не каждая знатная невеста могла похвастаться, а досталось оно ей, нищей сироте.

«И далась я вам… Дарёну вон сватайте, – встав из-за стола, пролепетала она, напряжённо хмуря брови и еле шевеля вмиг посеревшими губами. – Она и краше меня, и хозяйка из неё лучше, чем из меня… Да и созрела она, сказать по честности, уж давно – не пересидеть бы в девках-то».

Последние её слова – колкие, с язвинкой – Дарёна восприняла безмятежно, лишь чуть-чуть тронула улыбка уголки её спокойно сложенных губ.

«Судьба моя не сегодня в дверь постучала, Берёзонька, – проговорила она загадочно, опустив ресницы. – Чую я, черёд мой замуж идти ещё не настал».

Да даже если б и настал он, её черёд, Цветанка не отдала бы её никакому жениху! Воровка сидела молча, стараясь успокоить ни с того ни с сего расходившееся от волнения дыхание, а тут ещё взгляд Берёзки, полный неизмеримой горечи, вонзился ей под сердце. «Ну что? Сбагриваешь меня замуж, неугодна стала я тебе, опостылела?» – так и кричали затянувшиеся поволокой слёз глаза «сестрёнки», а с другого бока ровный, грустновато-мягкий голос разума нашёптывал: «Такова она, доля девичья… Пора Берёзку пристраивать, не будет же она нищебродствовать всю жизнь, должна рано или поздно стать кому-то женой, а кому-то – невесткой. Небось, не за зверя лесного просят отдать – за друга давнего, Первушу».