Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

— Но, если ничего нет и все уже прошло, я могу делать все, что хочу.

— А смысл? Этого же ничего нет.

Утром в мертвый город пришел Александр Шумный.

— Паша…

Больше он ничего не смог сказать. Двухметровые мужики, обнявшись, молча стояли посредине тускло освещенной комнаты, и плечи их беззвучно сотрясались.

— Не хочу, чтобы экскаватором, — говорил Шумный чужим, странно ровным голосом. — Я тебя прошу — пригляди за Костей. Мы уедем, он один здесь останется…

— Не волнуйся, Саша. Пригляжу.

Руслан отвернулся. За окном стояла предзимняя пустота захолустья. Глухая и ясная тоска ожидания первого снега. Обреченная покорность была во всем — в облетевших озябших березах, в серых развалинах, в лужах, тронутых хрупким ледком, в самом воздухе, наполненном холодным и сухим запахом полей. Остывшая земля, мертвый город, и люди впадали в анабиоз. Печально жить в этом мире, но еще печальнее навсегда покидать его.

В ровном свете утренней серости на фоне черного пролома ярко желтел воздушный шарик, застрявший в голых ветвях березы. Маленькая частица далекого праздника, занесенная в чужую глухомань. В тонкой золотой оболочке все еще хранилось чье-то дыхание. Душа. Возможно, этот шарик надул Костя Шумный. И вот Кости нет, а его дыхание все еще здесь. Остывает в предзимнем оцепенении.

Под первым тяжелым снегом обломилась ветвь тополя и упала на крышу.

— Витя давно говорил: давай спилим, да я не дала, — корила себя баба Надя. — Жалко было. Его еще Витин отец посадил.

Тополь рос с улицы под углом и опасно нависал над домом.

— Пустяки, — успокоил Козлов старушку, — работы на пять минут.

Но когда они с Русланом сбросили вниз ветвь, обнаружилось, что от удара растрескались три листа шифера. Беда. Пошли в мертвый город. Ни одной стропилины, ни одной целой шиферины. Вернулись — стоят во дворе старушки вдовьей улицы, обсуждая случай, а у стены прислонены три листа шифера.

— Я тебе, Надежда, так скажу: дерево надо спилить. Ладно сук свалился, а как все рухнет? От дома ничего не останется, — уговаривает бабу Надю комиссар Каттани.

— Да как же? Память все-таки, — заволновалась та.

— Все пилить, может быть, и не стоит, а укоротить надо, — принял соломоново решение Козлов.

Старушки дружно закивали: и дом целым останется, и память о Николае сохранится.

— Да как же его укоротить? — испугалась баба Надя. — Подпилишь — он и упадет на крышу.

— Не упадет, — заверил ее Козлов. — Мы его сверху по частям обкорнаем и на веревке по веточке, по чурочке спустим. Сними-ка, теть Надь, цепь с Бимки.

Для работы наверху Козлов выбрал самодельную ножовку из полотна пилы. Развел зубья, подточил. Соорудил страховочный пояс из собачьей цепи.

— Тоже мне, воробышек нашелся. Где ты видел, чтобы мамонт по деревьям лазил? Дай-ка сюда цепь, — сказал Руслан.

Комиссар Каттани поддержала его:

— Сынок-то полегче, половчее будет. А ты взгромоздишься — дерево как раз и подломится.

— Ой, да ну его это дерево! Оно еще сто лет простоит, — забеспокоилась баба Надя. — Не дай бог сорвется парень.

— Помолчи, кума, — приструнила ее комиссар Каттани, — что же ты такие вещи под руку-то говоришь?

Как Бог с небес на грешную землю, посмотрел Руслан вниз на старушек, стайкой стоящих у ограды, на задранное вверх лицо отца, травившего веревку.

— Обмотай цепью ствол… Проверь: надежно ли? — руководил снизу Козлов. — Веревку за верхнюю ветвь привяжи… Перекинь через сук… Пили, не бойся, я держу.

Надпиленная ветвь затрещала, клонясь вниз. Руслан дорезал волокна, и она повисла на веревке. Дрожь прошла по стволу. Козлов, стравливая веревку, нежно уложил ветвь на крышу. Поднялся по лестнице и стащил вниз. Подскочили старушки и поволокли ее во двор. Хлыстики шуршали по снегу.

— Дров-то сколько, кума, сэкономишь. Здесь тебе на месяц топить печь хватит.

Медленно сползал Руслан вниз, по фрагментам укорачивая тополь, оставляя после себя пустоту. Приятная и печальная работа. Приедут летом Мамонтовы, а от самого высокого дерева во вдовьем околотке торчит обрубок.

Подошла женщина в белой шали и солдатском бушлате. Грудь табуреткой. На груди лежит бинокль. Посмотрела на Руслана из-под ладони, покачала с осуждением головой и навела бинокль на столб, где под фарфоровыми чашечками висел счетчик. Записала в тетрадку цифры. Старушки пошли — каждая к своему столбу. Недоверчивая комиссар Каттани заглянула в тетрадку учетчицы и перепроверила цифры, самолично осмотрев счетчик в бинокль.

Вот тебе и «работы на пять минут». Пока заменили треснувший шифер, допилили и покололи тополь, прошло полдня. Баба Надя накрыла роскошный стол — сковорода жареной картошки, беляши, глазунья, соленые грузди, помидоры.

— Может быть, водочки? — спросила она. — А то бы я сбегала.

— Это лишнее, теть Надь, — сказал Козлов не совсем уверенно.

— Вот и правильно, — слишком быстро одобрила старушка.

Она все-таки убежала, но вернулась не с «Медведем», а с тяжелой иконой. С почерневших досок коричневый, стертый временем лик пристально посмотрел на Козлова пугающе живыми, пронзительными глазами. Всю радужную оболочку заполняли большие, сияющие, как сливы после дождя, зрачки.

— Это еще что за экстрасенс? — удивился Козлов.

— А ты не смейся, — робко укорила его, слегка застеснявшись, баба Надя, — ты его попроси, он тебе поможет.

Встретившись с недоуменным взглядом Козлова, смутилась и объяснила чудодейственную силу святого, прозрачно намекая, что должно просить у него. Век тому назад прадедушка бабы Нади помолился перед иконой, и она навсегда избавила его от запоев. С тех пор в доме, где висел лик, никто из мужчин не пил водку и не курил табак. А однажды случился пожар. Дом сгорел, а икона осталась цела. На досках действительно были запечатлены следы давнего огня.

Козлов и Руслан с веселым интересом посмотрели на антиалкогольную несгораемую икону, но чтобы не обидеть бабу Надю, перекрестились. При этом Руслану почудилось, что святой подмигнул ему. Однако бабе Наде этого показалось мало, и она настояла, чтобы они приложили уста к лику. Облобызав глазастого святого, Козлов заодно поцеловал и бабу Надю, в умилении пробормотав нечто невнятное. Старушка вздохнула и с легкой душой унесла старую икону, смешная и трогательная в уверенности, что святой навсегда исцелил Козлова от алкогольной зависимости.

Руслан заглянул в комнаты и не узнал их. Вещи стояли на привычных местах, но сиротливая музейная тишина окружала предметы, которыми давно никто не пользовался. В черной крышке пианино скучно отсвечивалось предвечернее окно.

— Баба Надя, а я скоро в Полярск с Енко поеду, — сказал он.

Для Козлова это была новость. Слегка обидная.

— Вот хорошо, — обрадовалась старушка, — а я думала, с кем бы мне баночку груздочков нашим передать. Чугунов только через месяц на вахту поедет. Да и много ли с ним передашь? Человек-то он безотказный, да уж больно много заказов. Тот посылочку, другой посылочку, а рюкзак не безразмерный. Я уж и не прошу его. Письмо передаст — и ладно.

Козлов не любил Енко. Он вообще не любил людей, которые беспричинно пинают животных. Прошлой зимой в сорокаградусный мороз — телеграфные столбы трескались — не пустил в дом собаку. Она выла всю ночь, царапалась в дверь, спать мешала. Не поленился, вышел и пнул ее. А утром выходит — лежит псина у дверей калачиком, морду хвостом накрыла. Пнул ее, чтобы место знала, а она ледяная. Молчал бы, живодер. Нет, всем подряд рассказывал и хохотал. Смешно, что за живую принял и чуть ногу не сломал. Но историю эту Козлов рассказывать не стал.

— Батя, а ты веришь, что икона исцелить может? — спросил по дороге в мертвый город Руслан.

Козлов пожал плечами, хмыкнул:

— Икона что. Так, крашеные доски. Вот баба Надя — другое дело. Святой человек.

Странно. Это глазастое лицо на старых, изъеденных древоточцем, опаленных огнем досках не выходило из головы. Оно не было нарисовано с натуры. За ним вообще никого не было. И в то же время в его сознании жил коричневоликий святой с пронзительным, разбойничьим взглядом. Жил тот, кого не было. Как золотой колокол: даже если его нет, он все равно есть. Странно.

Вечером в мертвый город с портретом под мышкой пришел Енко.

— Да, — сказал он, оглядев квартиру Козлова, — пьеса Горького «На дне». — Приставил портрет к стене изнанкой наружу и распорядился: — Собирайся. Завтра с утра выезжаем.

— Баба Надя посылочку передала, — сказал Руслан.

— Начинается, — заворчал Енко, — одна посылочку, другая посылочку — рессоры полопаются. Большая посылка? Ладно, это довезем. Но больше — на будущее — никаких посылочек. Умиляют меня эти старухи. Я вашей бабе Наде так и сказал: что ты здесь торчишь, милая, поезжай к старшему сыну на Алтай, пока зовет. Как можно, отчий дом, они без меня вместе не соберутся… Теть Надь, говорю, а ты думаешь, им так хочется каждое лето тащиться в эту дыру? А может быть, им на Черное море хочется съездить.