Ночь Стилета - Роман Канушкин

Алексашка беззвучно шевелил губами, и зрачки его глаз были расширены.

Он уже минут двадцать как застыл с садовыми ножницами в руках, куст оставался недостриженным, а Алексашка не отрываясь глазел на небо. Конечно, если б его сейчас кто увидел, то этого человека было бы очень сложно разубедить, что Алексашка «не того», все уже, привет, крышак окончательно отъехал. Но только увидеть его сейчас было некому — в такую жару лишь ненормальный Алексашка торчал на солнцепеке, подстригая свои кусты, а из окон домов, находящихся за школьным двором, была видна просто человеческая фигурка, затерявшаяся в зеленых зарослях, и чем там Алексашка занимается на самом деле, различить было невозможно. А он смотрел в небо, беззвучно шевеля губами, и слушал, слушал очень внимательно, и чем дольше, тем беспокойней становилось Алексашке. Этот день наступил. День, когда почти затихли голоса тех, кого он любил, день, когда Земля и Небо настороженно вглядывались друг в друга и прозрачные связи опасно натягивались, словно тугие струны. Этот день навалился вчера, вместе с сумерками, когда мелкая дрожь била Алексашку, и вслед за этим пришла густая тьма. Он не мог работать, не мог вырезать свои деревянные фигурки, он лишь забился под одеяло, чувствуя, что липкий, словно кисель, страх не отпускает его, и уснул только под утро, забывшись в коротком, но глубоком, как беспамятство, сне. Утром Алексашка убедился, что прав. Этот день пришел. Только еще никогда Алексашка не переживал его приход так остро. Алексашка не знал ничего ни о солнечной активности, ни о фазах Луны; он читал много и запоминал, наверное, все прочитанное, только эта информация хранилась в его голове, словно в спецхране, и он ею редко пользовался. Сейчас Алексашка знал, что этот день наступил. И ему было глубоко наплевать на солнечную активность и фазы Луны, он видел совсем другое. И ему было страшно. Потому что прозрачные связи еще никогда так не напрягались, они еще никогда не были такими. Оранжевыми. Уже вчера вечером что-то произошло. Алексашка не мог сказать точно что, но что-то очень нехорошее. И это все еще не кончилось. Только Алексашка вовсе не боялся, что с ним может что-нибудь случиться, какая-нибудь беда. Он вообще, наверное, об этом не думал. Его страх был похож на животный страх грозы, заставляющий лошадей вырываться из надежных конюшен и нестись куда-то навстречу грому и гибели. И еще Алексашка был обязан защитить тех, кого любил. Тех, кто ничего не знал про этот день и про прозрачные связи, натянутые, словно тугие оранжевые струны.

Он стоял в зарослях недостриженных кустов с широко раскрытыми глазами и смотрел в небо. А потом какой-то голос позвал его. Сначала совсем тихий.

Алексашка вслушался. Голос прозвучал еще раз. Больше сомнений не было. Он узнал этот голос. И, оставив свою работу так и не законченной, Алексашка двинулся навстречу этому зову, даже не заметив, что прихватил с собой огромные ножницы для стрижки кустов.

Когда Вера Григорьевна обнаружила, что маленькой Алеси Примы нигде нет, было около двух часов пополудни. Она расспросила об Алесе всех мальчиков и девочек и еще двух учителей, подрабатывающих здесь, в летнем лагере для детей: может быть, Алеся ушла домой? Никому ничего не сказав? Странно… Почти час ушел на все эти расспросы и поиски девочки в школе и на прилегающей территории.

Вера Григорьевна решила позвонить Алесиным родителям — иногда в пятницу детей забирали с обеда, но обычно о таких вещах предупреждали. Она проговорила по телефону очень недолго и, когда повесила трубку, была уже не на шутку встревожена. Одиннадцатилетней Алеси Примы нигде не было. И для того чтобы понять это, им всем понадобился почти час.

За несколько минут до того момента, как раздался звонок от Веры Григорьевны, подполковник Прима просматривал все материалы, имеющиеся у него по Железнодорожнику. Вчера список его жертв пополнился двадцатилетней Екатериной Беловой, которая имела неосторожность принять приглашение выпить водки в забытом рабочем вагончике на пустыре. Вполне возможно, что они были знакомы прежде. В любом случае она видела его и какое-то время общалась с ним — сотрапезники выпили почти целую бутылку водки, прежде чем выяснилось, что у одного из них весьма неожиданные планы на дальнейшее продолжение пикничка.

Прежде чем щеку девушки полоснуло лезвие бритвы, глубоко, а потом еще раз, словно вырезая лоскут кожи. И наверное, кровь заполнила ее рот и гортань до момента, когда пальцы несостоявшегося кавалера сжали ей горло. Прима смотрел на разложенные перед ним фотографии и думал, как же он может в такой ситуации позволить себе уйти в отпуск. Алеська пока в школьном лагере, у Наталки экзаменационная сессия. Потом старшенькая едет в стройотряд, а Алеську он собирался отвезти на пару месяцев в свою станицу на Дон. Там, конечно, замечательно можно было погостить у родных, покосить траву, «клочить» сомов на извилистых донских рукавах, а потом взять Валентину — да в Кисловодск, поправлять здоровье. Вот такие у Примы были планы. Но раздавшийся звонок перечеркнул их. Девочка ушла. Никого ни о чем не предупредив. Прима позвонил домой…

По большому счету сейчас день, а девочке одиннадцать лет.

Ну, ушла не спросившись, а что, собственно говоря, здесь такого?

Вечером получит по заднице… Но Валентина услышала встревоженные интонации в голосе мужа и запаниковала. И Приме было абсолютно наплевать, как называется это беспокойство — невроз, перегруженность на работе, непослушная, самовольная дочь, которую надо будет наказать… Или то самое темное понимание, предчувствие беды, которое вот начало сбываться. Потом, все потом! Дочурка, Алеська… Все потом. А сейчас найти ее живой и невредимой. И избавиться от этого черного, тревожного ощущения, что время уже утрачено и кто-то из зверей, выползших из вчерашней тьмы, подобрался очень близко к его дому.

Прима поднял на ноги все, что находилось в его власти. Алеськи нигде не было. Потом выяснилось, что Алексашка, подстригавший кусты на территории школьного двора, куда-то исчез. Бросив работу незаконченной.

И Прима неожиданно вспомнил подарок Алексашки — деревянный свисток, который так любила его младшая дочка. Настолько, что перед сном прятала свисток под подушку. Там, в этом свистке-дудочке, по крохотным рельсам бегал маленький паровоз, вырезанный из дерева очень старательной рукой. Этот паровозик ни с чем не спутать — у него была огромная труба, такая же, как и у многих зеленых поездов, украшающих городской сквер, территорию школы, и…

Прима неожиданно похолодел — такой зеленый поезд, увлекаемый паровозом с огромной трубой, он видел у подъезда… Он только сейчас вспомнил это наверняка; сейчас, когда капли холодного пота уже бежали по его лбу, он вспомнил, что видел такой поезд у подъезда гражданки Яковлевой. Потом он все-таки взял себя в руки и попытался успокоиться — городской дурачок жил с потерпевшей в одном дворе, и из того, что он украсил поездом свой двор, вовсе не следовало, что он…

Сердце Примы бешено колотилось.

СВИСТОК.

ПАРОВОЗ С ОГРОМНОЙ ТРУБОЙ.

Алеська…

Картина стала отчетливой и зловещей.

Прототип Алексашкиных поездов, так сказать, его модель, находился в резервном тупике в паре километров от железнодорожного вокзала. Это был старый, довоенный магистральный паровоз, который еще в недавние времена таскал пригородные поезда. Наталия, а затем и Алеська, наверное, как большинство детей, живущих вдоль маршрута его следования, всегда мечтали прокатиться на Старом Коптящем Чух-Чухе и просили об этом родителей.

Старый Коптящий Чух-Чух.

Господи, чем Прима занимался, когда беда уже находилась в его доме?..

«Успокойся», — сказал он себе, потому что Алексашка не может быть Железнодорожником. Или он вовсе не тот, за кого себя выдает. Вовсе не городской дурачок. Железнодорожник — бесспорно, пораженный психической болезнью маньяк, но маньяк, действующий крайне продуманно, неуловимо, с холодным расчетом.

Алексашка с его лучезарной улыбкой идиота у всех на виду.

Но эти выстриженные кусты, свисток…

Картинка получалась очень зловещей.

СТАРЫЙ КОПТЯЩИЙ ЧУХ-ЧУХ.

А потом выяснилось, что несколько детей из их двора собирались на ручей купаться, недалеко от того места, где стоял на приколе старый паровоз, и вроде бы Алеську видели вместе с ними. Ну, вот и все, она отправилась именно туда.

И когда Прима отдал распоряжение следовать к резервному тупику, он только повиновался своему чутью. Ему было все равно, ошибается он насчет Алексашки или нет. Ему надо было увидеть свою дочь. Живой и невредимой. Или… хотя бы только живой. Только это. А все остальное не важно.

Когда Алеська увидела, как большой черный паровоз с огромной трубой и красными колесами выше ее роста блестит на солнце, она ахнула. Это был Старый Коптящий Чух-Чух, о котором, наверное, многие забыли. Наташку папа когда-то на нем возил, да и ей обещал, но только этого так и не случилось. Это так и осталось отцветшей мечтой, неисполненным обещанием детства. На Алеську просто не нашлось времени. Так всегда выходило. Наталка была нормальным ребенком, а она — поздний ребенок. А на поздних детей у стареющих родителей не всегда есть время и здоровье. Алеська — третья в семье. Есть у них еще старший брат, Николай (Колюсик-фигусик!), который теперь жил в Ростове и у него уже имелся собственный сыночек Леха. Этому маленькому Лехе Алеська в свои одиннадцать лет выходила теткой.