Правила крови - Барбара Вайн

Нам с Джоном везет. Большинство, по всей видимости, желает сидеть со своими коллегами, сплетничать или обмениваться идеями, и мы без труда находим место в эркере, у окна с видом на парк. Я не очень голоден и гадаю, как справиться со всем, что лежит у меня на тарелке, но Джон с энтузиазмом приступает к еде. С тех пор как он сказал, что ничего не знал о Генри, за исключением того, что наш прадед был лейб-медиком королевской семьи, у меня на языке вертится один вопрос. Я откладывал его, пока Джон рассказывал о своих исследованиях, а теперь, когда я пытаюсь его сформулировать, Джон начинает описывать, как наследуется гемофилия, о чем я уже знаю.

— Ладно, я сейчас все вам напишу, — говорит он. — А еще лучше, на обратном пути мы возьмем брошюру Американского национального фонда гемофилии. Там объяснения для неспециалистов. — Неожиданно для меня он проявляет такт. — Мне очень жаль. Наверное все эти разговоры о крови, сперме и тому подобном могут отбить у вас аппетит.

— Вовсе нет. — Я заставляю себя откусить курицу и крокет с майонезом. — Значит… Вы занялись исследованием гемофилии вовсе не потому, что Генри был вашим прадедом? Я имею в виду, что в свое время он считался крупным специалистом по гемофилии. Вы изучаете ту же проблему, не подозревая об этом?

Я замечаю в нем кое-что еще. Такого открытого и честного лица я еще не встречал. Он откровенен. Его ответ потрясает меня. Мысли скачут и кружатся, словно мушки перед глазами, когда отворачиваешься от яркого света.

— Я гемофилик, — говорит Корри. — У меня не очень тяжелая форма. Основной риск составляют внутренние кровотечения, которые могут привести к артропатии — повреждению суставов, — но они предотвращаются вливаниями фактора VIII или фактора IX. В детстве для таких вливаний меня клали в больницу, но в шестьдесят пятом году медицина совершила прорыв в этой области. Доктор Юдит Грэхем открыла криопреципитат.

Я удивленно смотрю на него, надеюсь, не с открытым ртом.

— Богатый факторами компонент крови. Это значит, пациенту нужно вводить меньше жидкости, и препарат доступен в лиофилизированной форме, что сделало возможным домашнее лечение. У меня ни разу не было повреждения суставов. Можно сказать, эти открытия были сделаны очень вовремя — для меня. В настоящее время имеется множество препаратов с факторами свертывания крови, а также доступно профилактическое лечение.

— И ваша генная терапия.

— И моя генная терапия, как вы выразились. Я использую препарат для лечения гемофилии А легкой и средней тяжести, который называется десмопрессин ацетат, или DDAVP. Проводится также генетическое тестирование. Но в моем случае оно бесполезно. Все дочери больного гемофилией являются носителями болезни, так что для меня все ясно. Я решил не иметь детей, но, на свое счастье, женился на женщине, у которой уже были двое детей от первого брака.

— Но откуда у вас болезнь? — Жаль, я не владею терминологией, я уверен, что путаюсь в понятиях и начинаю с ошибки, которую мог бы не делать. — От кого вы ее унаследовали? Ваш отец был гемофиликом?

— Будь он болен, на меня это никак бы не повлияло. Вы должны изучить брошюру. Все дочери больного гемофилией являются носителями болезни, потому что у них его Х-хромосома, а сыновья здоровы. От отца они получают Y-хромосому.

— Значит, проводником была ваша мать? — Я невольно употребил термин, которым пользовался Генри и его современники, но тут же поправил себя: — Я имею в виду, носителем?

— Несомненно. Разумеется, это было следствие мутации. Я прочел монографию о гемофилии в королевской семье, ее автор отвергал возможность мутации гена в геноме королевы Виктории.

— Но ведь это очень редкое явление?

Джон улыбается той же улыбкой.

— Гемофилия сама по себе очень редкая болезнь. С другой стороны, мутация — обычное дело. Приблизительно у тридцати процентов гемофиликов болезнь обусловлена мутацией гена матери.

— И так произошло с вашей матерью?

— Несомненно. Ее спрашивали об этом, когда я был ребенком. Она не знала, есть ли в семье больные гемофилией. Это была мутация. Позвольте привести вам пример. В исследовании, охватывавшем пятьсот сорок три пациента с гемофилией А — как у меня, — у двухсот девяносто шести человек были обнаружены уникальные мутации.

Я смотрю на его дополнения к генеалогическому древу.

— А ваш брат?

— Руп не гемофилик. Ему повезло. У мамы, как и у любой другой женщины, две Х-хромосомы. По всей видимости, он получил ту, в которой не было мутировавшего гена.

От генетики у меня уже голова идет кругом. Я ничего не ем, что Джон приписывает моей чувствительности. Сам я не могу определить причину. Мы идем и берем пудинг — «десерт», как я должен его называть. Мне кажется, я осилю крем-карамель. Джон берет то же самое, а также чизкейк, шоколадный и банановый мусс. На этот раз я заставляю себя съесть то, что лежит у меня на тарелке. Тему разговора мы сменили — теперь это история семьи. Я рассказываю о жизни Генри, о его медицинском образовании, о друзьях, о катастрофе на мосту через реку Тей, о лечении принца Леопольда, о женщинах нашего прадеда. Джон, похоже, понятия не имеет о нравах того времени, и с позиций сегодняшнего дня история с Джимми Эшворт шокирует его. Тот факт, что Джимми навязали Лена Доусона, кажется ему чудовищным. Он спрашивает, почему Лаура Кимбелл не сделала тест ДНК, чтобы удостовериться в нашем с ней родстве, и не может понять, когда я объясняю, что она предпочитает ничего не знать, сохранив свою веру в добродетель Джимми.

— Разве не лучше знать правду?

Лучше ли? Я на время забываю о правде; для меня сегодня это слишком широкое понятие.

— Генри был одержим кровью, — говорю я. — Ей он посвятил всю жизнь. Кровь. Разве это не удивительное совпадение, что вы, его правнук, больны гемофилией и также посвятили жизнь изучению крови?

— Генов, а не крови, — поправляет Джон. Мы возвращаемся в вестибюль, чтобы выпить кофе. — Возможно, это действительно совпадение, что он был специалистом — если в то время можно говорить о специалистах — по гемофилии, а я гемофилик. Совпадения случаются. С другой стороны, посмотрите на его семью — в ней нет ни больных гемофилией, ни носителей болезни.

Судя по выражению его лица, он считает, что такие люди, как я, не имеющие отношения к науке — писатели, биографы, с богатым воображением и неупорядоченным мышлением, — всегда ищут сенсацию. И если не находят, то придумывают. Или делают из мухи слона.

Джон улыбается мне и протягивает через стол блюдце с мятным шоколадом. Я вдруг вспоминаю о Джуд, возможно, потому что она ненавидит мятные конфеты, которые обычно предлагают после еды, говорит, что по вкусу они напоминают зубную пасту. И меня посещает одно из тех предчувствий, которые бывают у других, но у меня — крайне редко; я знаю, что эти ощущения ничего не означают, кроме того, что предсказанное событие, скорее всего, не произойдет. Теперь мне чудится, что я нужен Джуд и она пыталась связаться со мной, но не смогла. Время уже почти три.

— С вами все в порядке? — спрашивает Джон. — Вы побледнели. Все эти разговоры…

— Нет, нет. Все хорошо. Но мне пора.

Он говорит, что вызовет для меня такси, и по пути берет одну из тех брошюр о гемофилии. Допивая кофе, я пытаюсь думать о том, что мне сказал Джон, но в голове у меня только Джуд. Она на работе. Я не взял с собой мобильник — вечно его забываю, а может, намеренно не беру, потому что в Вестминстерском дворце его все равно нужно выключить. Туда я больше не пойду. Ура, мне можно носить мобильник!

Я могу воспользоваться таксофоном, с помощью которого Джон вызывает мне такси. Он возвращается и говорит, что машина будет через десять минут. Я пытаюсь дозвониться до жены и соединяюсь с редакцией, но потом включается голосовая почта Джуд, из чего я делаю вывод, что на рабочем месте ее нет. Не в силах скрыть своего разочарования, я сообщаю Джону о своей ненависти к современным технологиям, называю себя луддитом[55] (что на самом деле неправда), говорю, что презираю электронную почту, не имею факса, в Интернете способен найти только страницу газеты, о которой раньше никогда не слышал, и бегу, как от чумы, от парламентской сети передачи данных в Палате лордов. Джону, конечно, все это нравится; он получает до двадцати электронных писем в день, и сегодня утром уже отправил два письма жене с помощью портативного компьютера, который служит ему также телефоном и факсом.

Входит таксист, ищет меня. Я не испытываю неприязни к Джону Корри, это просто невозможно, но у нас с ним нет ничего общего. Сомневаюсь, что мы еще когда-нибудь увидимся. Тем не менее он поздравляет меня, что я нашел его, а я поздравляю его, что он нашел меня, и хотя мы не клянемся в вечной дружбе — хватит и того, что мы родственники, — но обещаем обязательно встретиться, если я когда-либо буду в Филадельфии, а он — в Лондоне. И он с радостью окажет мне любую помощь, какая мне только потребуется, в изучении болезней крови, а также счастлив иметь у себя «опус прадеда».