Предсказание – End - Татьяна Степанова

Пятно фонаря в руках сержанта Байковой вырвало из мрака сначала смятые поломанные кусты, потом ботинки Мещерского, потом белый нейлон разорванной дамской кофты, пятна крови, взлохмаченные волосы цвета воронова крыла, закрывавшие лицо…

Он резко повернул за подбородок свой трофей к свету и…

Со стороны площади раздался грохот, точно там что-то взорвалось. А потом оранжевым сполохом в ночное небо взметнулось зарево.

Глава 34

Разгром

Мертвую Киру нашли охранники мэрии. Их встревожил звон выбитого стекла, топот погони, а затем и открытая дверь салона. Они вошли, поднялись по лестнице наверх, наткнулись на труп, кровь и…

Никто не орал в мегафон на площади, не рассылал SMS, не барабанил кулаками в запертые двери и калитки. Однако страшное известие распространилось молниеносно, как будто сам собой включился и заработал беспроволочный телеграф. Все произошло в считаные минуты. Словно шарахнул снаряд и накрыл город могучей ударной волной. И все смешалось в Тихом Городке, все запуталось, сплелось и одновременно разом прояснилось. И эта пугающая ясность состояла лишь в одном: долго зревший нарыв лопнул, и потек гной, который теперь залил в умах и душах горожан все без остатка – и здравый смысл, и прежние страхи, и смятение, и даже инстинкт самосохранения.

В домах на прилегающих к площади улицах захлопали двери. Во дворах зазвучали шаги. Темные улицы наполнились гневным гулом голосов. И все это ширилось, росло, накатывая на слепые дома и заросшие паутиной забвения палисады, будя, поднимая на ноги в еще не выветрившемся алкогольном угаре, выгоняя на улицу, заставляя крушить ветхие заборы, выламывать из них колья, хватать первое попавшееся под руку тяжелое, убойное – монтировки, железные шкворни, куски арматуры, кочерги, сдергивать со стен охотничьи ружья, вытаскивать кастеты и свинчатки.

Тихий Городок – такой сонный, патриархальный, провинциальный, осененный церковными крестами и маковками, пропитанный испарениями сумрачных туманов Колокши, преисполненный неизжитым ощущением провинциальной неполноценности и щемящей тоской по своему зарежимленному «полигонному» прошлому, закомплексованный в суевериях, помешанный на легендах и слухах, – более уже не казался ТИХИМ. Нет, он орал во всю глотку, извергая проклятия и угрозы.

Горожане бежали по улицам к площади. Кто-то поднялся на колокольню церкви Василия Темного. И, как в старину, над городом загудел набат, и толпа начала расти и прибывать, как тесто на дрожжах.

Вопль отчаяния и боли полоснул по нервам толпы. Матери Киры сообщили страшную новость, и она примчалась на площадь, а с ней были и почти все ее соседи с улицы Гражданской Войны. Были тут уже и другие ее земляки с улицы Чекистов, с улицы Космонавтов, с Мещанской, с Дворянской, с улицы Генерала Скобелева и с улицы Леонида Брежнева, с переулков Заводских, Интернациональных, Приреченских, с проезда Независимости 12 июня и с аллеи Нерушимого Советского Союза, с тупика Николая Второго и с улицы Столыпина. Прибывший по вызову охранников мэрии на место убийства милицейский наряд не смог удержать людей снаружи, и они хлынули в салон. Они вынесли Киру. Ее мать плелась сзади – она не видела ничего, ничего не соображала, а только выла, выла в голос.

И этот вой – животный, собачий вой – пронесся над ночной площадью, как сигнал, как мольба, как призыв к мести.

Кто из горожан первым обратил внимание на припаркованный у салона черный «БМВ» Германа Либлинга? Тот парень в замызганной толстовке и синих «адидасах»? Или задыхающаяся от слез соседка с улицы Гражданской Войны, знавшая Киру-Канарейку с момента ее рождения? А может, старик-инсультник в болоньевой куртке и ботах? Или бритоголовый Аркашка Свешников, известный в городе бабник и пьяница? А может, пожилая библиотекарша, потерявшая сына в Чечне? Охранник мэрии Индюков? Или один из патрульных, облаченных в форму, но в пароксизме коллективной ярости напрочь о ней позабывший?

«КАНАРЕЙКУ УБИЛИ! КИРУ УБИЛИ!»

«ЭТО ЕГО ТАЧКА, ОН БЫЛ С НЕЙ! ЕГО ВИДЕЛИ С НЕЙ, ЭТО ОН, ОН, ОН! ОН УБИЛ ЕЕ! ОН УБИЙЦА, МАНЬЯК И ВСЕГДА ИМ БЫЛ!»

Рев толпы потряс площадь до основания. И с грохотом полетели стекла «БМВ», выбитые монтировками и кольями. Кто-то из парней прыгнул на капот, кто-то на крышу и начал дубасить, пинать, уродовать ее ногами. В ход пошли железный лом и лопата – стоял грохот и лязг, но это было лишь началом, прелюдией.

Словно по чьему-то приказу толпа отхлынула назад – «БМВ» уже ничем не напоминал символ престижа, а был похож на груду раскуроченного железа, на металлопомойку. Но и этого показалось мало. В чьих-то руках щелкнула зажигалка, взметнулась в воздух, описала дугу и… раздался взрыв. Машину объяло огнем. «Красный петух» в искрах и пламени взмыл ввысь.

«Убийца!» – орали, скандировали сотни глоток.

Прокурор Костоглазов, которому спешно доложили о происходящем в городе, услышал этот рев и… невольно замешкался – он уже садился в машину, чтобы ехать, вместе с милицией пресекать, наводить порядок, а тут вдруг замешкался, спасовал, сдрейфил.

Произошло то, чего он так боялся и что в глубине души предвидел, но гнал от себя, как ночной кошмар, как предчувствие конца не столь уж и успешной карьеры своей и возможности снова когда-нибудь вернуться в Москву, на Большую Дмитровку, в привычную ауру Генеральной. И еще он почувствовал, что Кондопога, которую он с брезгливостью наблюдал по телевизору и про которую (вот странность) так неуместно напомнил ему на допросе компаньон Фомы – Мещерский, настигла его и вот-вот втянет в свою беспощадную воронку. И с этой Кондопогой даже при всем своем профессионализме и свирепости трудно, ох как трудно будет справиться ОМОНу, спецназу, водометам и «черемухам».

И тем не менее он, городской прокурор, срочно вызвал в город ОМОН, чтобы пресечь массовые беспорядки и беспредел.

А на площади полыхал «БМВ», с треском вылетали выбитые стекла салона красоты – никто уже не заботился, чтобы сохранить там следы и улики преступления, все и так были уверены, что знают имя убийцы. «Это он, он, надо его найти!»

Распаленная толпа ворвалась в гостиницу «Тихая гавань». Кассиопея сидела за столиком Фомы и Самолетова. Прошло всего каких-то четверть часа после того, как она пришла в бар. И разговора с Фомой, от которого скрылся Мещерский, у нее не вышло, не получилось. В баре гостиницы она искала не Фому. И даже не хотела, не могла этого скрыть. Она все порывалась уйти. Но тут на площади закричали, заголосили, потом заорали, и отступление стало невозможным. По коридорам гостиницы загрохотали шаги.

– Вон его сестра-потаскуха! – крикнул кто-то из ворвавшихся внутрь. – Пусть ответит, где ее брат-убийца!

К испуганной Кассиопее подскочили трое. Нет, она уже ничем не напоминала рыжую жар-птицу, привлекающую мужские взоры, скорее курицу, с которой вот– вот полетят пух и перья. Ее схватили за пышные волосы и рванули из-за стола. «Мужики, вы что?» – ошарашенно крикнул Фома. Он был сильно пьян и ничего не понимал. Самолетов был тоже пьян, но в отличие от Фомы он сразу усек лишь одно: то, что должно было случиться, – случилось, нарыв лопнул. И он не стал пытаться сдерживать то, что человеку, даже очень богатому и влиятельному, сдержать не дано, – народный гнев. То, что умерла, погибла именно Кира, дошло до его затуманенного алкоголем сознания с большим, с огромным опозданием, когда изменить что-то и поправить было уже нельзя. Невозможно было поправить.

«Мужики, мужики, оставьте, отпустите ее, вы что?!» – Протест Фомы потонул в общем крике. Кассиопею выволокли на середину бара, швырнули на пол. Фома бросился к ней на выручку на нетвердых ногах, но кто-то звезданул его в челюсть так, что свет разом померк перед его глазами (третья по счету «отключка» за этот вечер, в которой напрасно уже было винить план ГОЭЛРО).

Кассиопею начали бить чем попало, она закрывалась руками, кричала в голос. Ей бы пришлось плохо, если бы не дежуривший на ресепшен портье.

– Да что же вы ее-то убиваете? – крикнул он, врываясь в бар. – Он же здесь, в гостинице! Быстрее, а то упустите его. Он в двадцать девятом у прокурорши!

По «Тихой гавани» снова затопало, загрохотало, понеслось как вихрь, как безумное торнадо – наверх, на второй этаж. По пути выбили несколько дверей, разбили стекла в бешеном угаре и остановились перед двадцать девятым номером.

– Выходи! Убийца, подонок! – Казалось, от этого крика здание рухнет.

Никто не вышел, дверь не открылась.

И тогда с размаху ее высадили вон. Что значила простая гостиничная дверь перед напором масс?

– Свети! Я хочу знать, кто это! – Сергей Мещерский, преодолевая сопротивление, повернул за подбородок к свету свой трофей.

Золотушный свет фонарика вычленил из мрака лицо Веры Захаровны. Она дернулась и с воплем снова попыталась впиться зубами в руку Мещерского. Остроту их он испытал еще там, во время драки в салоне.