Девочка, которую нельзя. Книга 2 (СИ) - Андриевская Стася

— Я хотела сказать спасибо. За поддержку.

Прозвучало как-то сиротливо и неубедительно, но она повернулась ко мне, положила голову на согнутый локоть.

— Обычно, попадая сюда, люди в первые дни перевозбуждены, мечутся, кидаются на стены. Отчаяние приходит позже. А ты… ты как будто сразу пустая. Неужели жить не хочется?

— Хочется.

— Тогда что с тобой не так?

— Просто… — в горле всё ещё стоял ком, грудь давило тисками. — Просто я и правда пустая.

Девчонка приподнялась, всматриваясь в моё лицо сквозь тусклый свет светильника под потолком.

— У тебя тоже кого-то забрали?

— Ну… — я горько усмехнулась, — в каком-то смысле, наверное, да. Забрали. Подожди, что значит — тоже?

Девчонка подползла ко мне, зашептала на ухо:

— Вон, видишь, сидит?

Я подняла голову. Около решётки, судорожно вцепившись в прутья и так плотно прижимаясь к ним лицом, словно пытаясь проскользнуть наружу, сидела женщина и что-то едва слышно бормотала.

— Вижу.

— Она была с ребёнком. Девочка, лет четырёх, наверное, я видела её всего раз, мельком, когда они только прибыли. Их сразу посадили по разным камерам, ещё неделю назад, и больше они не виделись. И эта женщина тоже поначалу долго не ела, не пила, только металась из угла в угол или впадала в прострацию. А потом поняла, видимо, что должна жить до последнего. Ради дочки. А знаешь, почему она там сидит? Там, дальше по коридору, есть ещё такие камеры как наша. У нас тут, в этом крыле, как я поняла, типа предвариловки — сначала сюда, а потом уже распределяют по какому-то принципу дальше. Но детей сразу отдельно. И их тут, кстати, много. Как раз где-то там, дальше по коридорам. Иногда даже слышно, как они плачут и зовут мам. И это самое жуткое, что я когда-нибудь слышала.

Она говорила, а у меня по жилам полз ледяной ужас.

— Что это за место?

— Да кто бы знал. Нет, у меня, конечно, есть соображения, что это что-то типа подпольной лаборатории. Может, вакцину какую-нибудь изобретают, может, наоборот, заразу. А может, и банально органы вырезают или опыты на людях ставят. Кто кроме самых мясников знает-то? Кстати, из подопытных у них тут только женщины лет до двадцати пяти. Ну и дети всех возрастов. Тоже только девочки. Во всяком случае, мужиков я ни разу не видела.

— Ты давно здесь?

— Почти две недели уже. Шла себе по улице, никого не трогала. Смотрю, человеку плохо. Подбежала, наклонилась… И всё. Очнулась с мешком на голове и верёвкой на шее. В моей партии ещё трое человек было.

— Партии?

— Угу. По двое-четверо, но регулярно, причём со всех уголков страны, чтобы не так заметно, наверное. Прям налаженный человеко-трафик. Какая-нибудь биолаборатория под эгидой пиндосской демократии. Не удивлюсь.

— Ты говоришь так, как будто разбираешься.

— Нет, совсем не разбираюсь. Но я журналист. С такими темами никогда не работала, но в определённых кругах разговоры ходят. На уровне слухов, конечно, из разряда жёлтой прессы, но всё-таки. Дыма без огня… Сама понимаешь. Вот такой сюрр в двадцать первом веке. А теперь спи. Утро вечера мудренее.

Удивительно, но той ночью мне действительно удалось уснуть — сказалась адская усталость. А побудка началось с грохота дубины по решётке и резкого, с акцентом, окрика:

— Один-один-нол-сэмь, на вихотт!

Сокамерницы завозились, просыпаясь, а журналистка просто лежала, зажмурившись и, зажимая запястье рукой, часто дышала.

— Эй, ты чего? — испугалась я. — Что случилось?

Вместо ответа она убрала руку с запястья, и я увидела набитый синими чернилами номер: 1107

— Кто один-один-нол-сэмь? — входя в камеру спросил надзиратель.

Журналистка выдохнула и стала медленно подниматься. Надзиратель увидел, схватил её за шиворот, вздёргивая на ноги. Девчонка пискнула, и меня сорвало. Кинулась на мужика, со всем отчаянием вцепляясь в его лицо ногтями, но он легко отшвырнул меня. Я отлетела к стене, ударившись спиной осела на пол, а тут же навис сверху, занося дубинку.

— Воу, Джоб, эту не трогать! — окрикнули его из-за решётки. — Эта по спецбазе идёт.

Громила разочарованно крякнул и, схватив за химо, приподнял меня над полом:

— Я с тобой потом поговорю. Когда тебя уже отработают.

Как и все оторопело пронаблюдав, как журналистку выводят из камеры, я в последний миг очнулась, кинулась к решётке:

— Как зовут-то тебя?

— Да какая уже разница, — потеряно отозвалась она. — Отсюда всё равно только в один конец уходят.

Я, до боли вжимаясь в прутья лицом, провожала взглядом её поникшие плечи и опущенную голову. В этом было столько обречённости! Но, уже практически скрывшись из видимости, журналистка вдруг распрямилась, закричала:

— Ольга! Меня зовут Ольга Кречет! Когда выберешься отсюда, расскажи всем, что я всё равно не сдалась!

И она действительно так и не вернулась. А я всё сидела тут и сидела, от отбоя к побудке, от побудки к отбою наблюдая как приводят новых и уводят стареньких. Заметила, что у всех у них есть порядковый номер на запястье. У всех, кроме меня. Радоваться этому или отчаиваться не знала, просто понимала, что несмотря на отсутствие номера, моя очередь всё равно придёт. Очередь, которая уже перевалила за тысячу сто… Интересно, это с учётом детей, или их считают отдельно?

А на четвёртые сутки пришли и за мной.

Глава 30.3

На этот раз меня отвели в другую лабораторию. Там, раздев до трусов, довольно надолго оставили лежать привязанной к кушетке. При этом у длинного стола возле стены как ни в чём не бывало работала группа «научных сотрудников» Словно меня здесь и не было. Или, что скорее, словно такие как я бывают здесь регулярно.

Наконец в комнату вошли четверо: тот, кто в самом начале брал у меня пробы крови и фоткал шрамы, тётка-садистка, незнакомый мужчина в годах и замыкающий их группу громила. Лицо мужчины в годах было наполовину закрыто лабораторным респиратором, но защитные очки отсутствовали. Да и вообще весь он был такой… холёный. Изысканный парфюм, аристократичная седина на висках, до зеркально блеска начищенные туфли, выглядывающий из-под наброшенного на плечи халата идеальный костюмчик и золотые часы на запястье — всё это буквально кричало о высоком статусе посетителя. Не то, чтобы мне хотелось его разглядывать, но, войдя в лабораторию, они сразу прошли к компьютеру и что-то там обсуждали, и мне оставалось лишь ждать и гадать, кто же он такой.

— Покажи, — спокойно, но властно велел он, и лаборант кинулся ко мне, поднял изголовье кушетки, перестёгивая мои запястья за хлястики в изножье, так, что я теперь сидела, сложившись вдвое и вытянув руки вперёд до самых стоп.

Аристократ подошёл, порассматривал крыло.

— Что говорит Глазьев?

— Считает, что опасаться нечего, шрамы слишком мелкие и тонкие для импланта.

— Считает? — в голосе аристократа затрещал опасный холод. — То есть, её притащили сюда с этим просто потому, что он считает? — мельком глянул на громилу, оставшегося у двери: — Вызвать и не отпускать, пока не вернусь.

Тот кивнул и вышел, а аристократ взял со столика латексную перчатку, натянул, высокопарно оттопыривая при этом мизинец. Коснулся пальцем моей спины, потыкал основание крыла над лопаткой. Болезненно пооттягивал кожу, проминая каждую линию. Задумчиво хмыкнул.

— Остальное покажи.

Меня перепривязали по-новому, сидя, так, чтобы было видно плечо спереди.

— Откуда шрам? — едва глянув на розу, заметно напрягся аристократ.

Вопрос был обращён ко мне, но я молчала. Он полуобернулся к своим:

— Сделайте ей больно.

Садистка довольно ухмыльнулась и шагнула вперёд, но я не дала ей шанса:

— Это с детства ещё. С велосипеда упала. Просто шрам, который я попыталась скрыть под тату. Ничего особенного.

— Гордеев с ним что-нибудь делал?

— Нет.

— Уверена?

— … Да, — вспомнив вдруг тот самый первый, маленький, но сильно кровящий надрез, как можно твёрже ответила я.