Таэ эккейр! - Элеонора Раткевич

Вот в эту минуту к Эннеари мог бы подойти кто угодно, нимало не таясь, и горло ему перерезать – никого и ничего он бы не заметил, даром, что эльф. Не смог бы заметить. Есть события, которые поглощают все душевные способности без изъятия, без малейшего остатка.

– А ты неплохо поработал, малыш, – издевательски заметил широкоплечий, небрежно поигрывая железной перчаткой. – Очень неплохо. Талант, вне всяких сомнений. Ты всегда был на редкость способным дипломатом. Но такой прыти я, признаться, даже от тебя не ожидал. На редкость ловко проделано. Сколько сил, ума, сколько стараний приложено…

Принц смолчал.

– Право, жаль, что все это – и впустую, – заключил широкоплечий.

Лерметт с трудом сплюнул кровавый комок почти что ему под ноги.

– А вот это ты зря, – ласково укорил плечистый, – это ни к чему. Впрочем, неудачникам и не такое дозволено. Ты неудачник, малыш. Ты, а не я.

– Мели… языком… сколько хочешь. – Лерметт говорил медленно, но внятно. – Тебе… это… ничего не даст.

– Даст, – успокоительно протянул плечистый. – Еще как даст. Ты и не догадываешься – ведь ты, дружочек, талантливый дурак, и только. Ты и такие, как ты – никогда-то вы не поймете, что лучшая дипломатия – вот она. – И с этими словами он ласково, почти любовно погладил латную перчатку.

Эннеари так стиснул кулаки, что ногти вонзились в ладони едва не до крови. Двадцать! Этих мерзавцев двадцать человек, а он – он один…

– Твой покойный отец тоже никогда не понимал таких вещей, – равнодушно добавил плечистый – и Лерметт рванулся из пут с такой силой, словно и не был ранен. Рванулся – и едва не потерял сознание от тщетного усилия. Его побледневший лоб заблестел от внезапной испарины, мгновенно позолоченной отблесками пламени.

– Ну-ну, – ухмыльнулся владелец перчатки, – зачем так напрягаться, дружочек? Тебе уже некуда спешить.

Двадцать – это много… слишком много… стрел в колчане на них достанет с избытком, но в одиночку снять их одного за другим нечего даже и надеяться.

– Почему?.. – простонал Лерметт.

– Ах, тебя интересует, почему? – плечистый с деланно задумчивой улыбкой соединил кончики пальцев левой руки с кончиками железных пальцев перчатки. – Надо же, насколько ты сообразительнее своего отца. Покойник вот никогда не интересовался, почему. А ты хоть перед смертью, а догадался спросить. Хвалю. Да просто потому, что десять лет на моем месте за столом сидела черная скотина, вот почему. А когда эта тварь сдохла, оно осталось пустым.

Это он про Дичка, сообразил Эннеари в бессилии гнева.

– Твой отец усадил собаку на место канцлера, вот почему! – в голосе плечистого слышалась ярость, тяжелая, как его перчатка. – А мне даже ошейника собачьего пожалел! Всякую шваль… всякую шваль худородную! – Плечистый задыхался – словно бы он пил вино из полной до краев чаши, а оно все не кончалось и не кончалось. – А мне ошейника пожалел!

– Всего-то… – прошептал Лерметт.

– Знаменитых рыцарей, победителей стольких турниров – и в опалу… в небрежение… все славные традиции рыцарства – все побоку… ни уважения, ни воспитания должного… нас всех – нас! – едва ли не в ссылку… что ж поделать, если я из своего далека не сумел понять, что его величество болен.

– Эта болезнь называется ядом, – промолвил Лерметт.

– Несомненно, мальчик мой, – выдохнул плечистый, мало-помалу вновь овладевая собой. – Несомненно. Для нас с тобой. Но я ведь никому ничего не скажу… и ты тоже. Разве я мог спасти его высочество наследника престола, убитого коварными эльфами?

– Никто… не поверит. – Голос Лерметта сорвался.

– Еще как поверят. Несчастный принц найден на перевале весь утыканный эльфийскими стрелами с ног до головы… при этом, заметь, связанный – и это в благодарность за все его старания.

Эльфийские стрелы, говоришь? Ну, так ты скоро на собственной шкуре узнаешь, мразь, что такое эльфийские стрелы.

– Я получу все, что мне нужно – понял, малыш? Войну, на которой я покрою себя славой… и регентство – а там и корону.

Взгляд Эннеари был неотрывно прикован к плечистому – а руки сами уже доставали из колчана стрелы и раскладывали их веером. Пять стрел – один веер. Четыре раза по пять. И ни одной стрелой больше – потому что цель должны поразить все двадцать. Промахнуться нельзя ни разу, иначе тот, кто останется в живых, прикончит пленника. Пусть даже у него на это останется лишь доля мгновения, но за эту долю может случиться непоправимое – а значит, промахнуться нельзя.

– Вот так-то, малыш, – торжествующе закончил плечистый. – И что ты на это скажешь?

Я всегда терпеть не мог веерную стрельбу, подумал Эннеари, прилаживая первый пятерной веер стрел на тетиву. Всегда считал ее пустым фиглярством, недостойным истинного лучника. Кто же мог знать…

– Я скажу, – твердо и внятно произнес Лерметт, – что мой отец был настоящим воином и доподлинным властителем, и рыцарей своих воспитал достойно. Ты ведь даже и сейчас говоришь со своим королем стоя.

Эннеари беззвучно ахнул – и потому пропустил миг, когда плечистый изо всех сил пнул пленника под ребра. Лерметт задохнулся – но не вскрикнул и не застонал.

– Кончай его, – велел плечистый, отворотясь, и один из сидящих возле костра поднялся неторопливо и вытащил из колчана пучок стрел – действительно, эльфийских, настоящих, оперенных белопестрыми перьями птицы ирали.

Эннеари резко выдохнул и спустил тетиву. Лучник выронил стрелы, не успев взяться за лук. Широкоплечий сделал шаг вперед, споткнулся, и изо рта его прямо на древко засевшей в груди стрелы выплеснулась темная кровь. Трое ближайших к костру негодяев рухнули, не сделав ни малейшего движения, словно подкошенные. Однако медлить было некогда, радоваться удачному выстрелу тоже некогда – второй веер должен слететь с тетивы раньше, чем остальные мерзавцы успеют опомниться.

Но еще прежде, чем вторая пятерка стрел покинула туго натянутый лук, темнота взорвалась бешеным ржанием, и в круг света возле костра влетел… нет, не Черный Ветер – Белогривый в боевом неистовстве! Эннеари даже удивиться себе не позволил – он натягивал и вновь отпускал тетиву, посылая стрелы в смертоносный полет одну за другой: в этакой сумятице веерная стрельба невозможна. А тем временем рыжий смерч, распластав по ветру белое злое золото гривы, визжал, храпел и выл, с грохотом проламывая насквозь еще теплящиеся жизни врагов.

Раздробленная латной перчаткой кость, глубокая рана, тянущаяся от плеча до середины груди… боли было много. Боль накатывала, словно прибой на береговую скалу, ее темные волны отступали и ударялись о скалу вновь, с каждым разом подымаясь все выше – и снова, и опять… поневоле захочешь потерять сознание… захочешь – и не сможешь себе позволить. Потому что надо держаться, даже если уже и незачем – ибо ничего другого тебе уже не осталось. Не пощады же просить, в самом-то деле. Перед врагом иной раз можно и склониться – но перед трусливым подонком…

Лерметт и старался держаться, сколько было сил. Покуда бывший канцлер, бывший рыцарь, бывший подданный Селти желчь свою изливал, Лерметт собрал всю волю воедино – и ему удалось удержать темный прибой, не дозволить затопить свой рассудок. Черная волна покачивалась в ожидании, прирастая с каждым мгновением, но тяжелый гребень ее все же медлил. И лишь когда Селти пнул пленника по свежей ране, черная волна вытянулась под самый небосвод, а затем обрушилась вниз всей своей мощью. Все померкло, темная вода сдавила ребра, наполнила уши беззвучным гулом, и только где-то там, над черной волной пронесся погибельный свист и раздалось окрест чье-то неистовое торжество… но Лерметт уже почти не слышал его, не мог слышать.

Когда он очнулся, звездный свет показался ему пугающе сладостным, совсем как еле уловимый аромат жасмина. Черная волна отхлынула, и Лерметт торопливо вдыхал этот упоительный прохладный аромат, покуда она не вернулась. Она… Лерметт попытался было приподнять голову – и не смог.

С болью творилось нечто странное. Она была по-прежнему в нем – но как бы одновременно и вне его… да нет, определенно даже вне! Ее темный прибой уже не подымался из глубин его тела… никуда она не делась – и все же Лерметт ощущал боль не как то, что терзает изнутри, а как то, что находится рядом… рядом, очень близко, но не внутри.

Лежи спокойно, велела беззвучно какая-то незнакомая мысль. И ведь в самую пору велела – ибо с телом его творилось нечто совсем уже непонятное. Настолько непонятное, что Лерметта властно потянуло… нет, не вскочить и удрать – где уж ему, когда он и головы толком приподнять не может! – а выскочить и удрать прочь из собственного тела, с которым могут делаться такие непонятные чудеса. Боль ведь и вправду отодвинулась в сторонку – но не это было самым странным. Подумаешь, посторонилась – эко диво! Нет, другое ощущение, никогда прежде не испытанное… словно вовсе не в уме его, а вот именно что в теле, в неподвластном ему тепле плоти, в своевольной прочности костей нечто неведомое томится неизбывной жаждой поиска – и если не обретет желанной цели, не успокоится вовек. Томление такое яростное, что почти осознанное – словно у плоти может быть свой немыслимый разум – тяга настолько неодолимая… тяга чего – и к чему? Что так мучительно жаждет соединиться – и с чем? Лерметт не знал. Но там, где это неведомое обретало свою незнаемую цель, наступало успокоение… и темное колыхание боли словно бы уменьшалось… да нет же, не словно бы – уменьшалось, истаивало, отступало все дальше и дальше, покоряясь прохладе, сжимающей его виски.