Оборотный город - Андрей Белянин

— Давай тоже в дом. И не спорь со мной, Прохор! Нам ещё как-то эту хату удержать надо, а там…

— А что там? Рано ли, поздно ли, все помрём…

— Катерина что-нибудь придумает, — твёрдо заявил я. — А может, и дядя опомнится да пришлёт сюда сотню-другую с пиками! Нам только продержаться бы…

— Не пришлёт, хлопчик, да и некуда ему слать, проходы-то только ты один знаешь. Они, окромя характерника, никому не открываются. — Голова моего наставника стала крениться набок, он вздрогнул, опомнился и, безропотно повиснув на плече рослой крестьянки Ефросиньи, позволил ей увести себя в дом вместе с едва волочащим ноги Шлёмой.

— И Моню туда же! — по ходу попросил я. — Отец Григорий, мы с вами одни остались. Ну что, покажем лягушатникам, на чью землю они позарились?

— Ай, генацвале! Как харашо гаваришь, я тебя, как брата… — Тощий грузин с кривым носом и длинными клыками на мгновение прижал меня к груди. — Аткрывай ворота, хорунжий! Давай красива умрём, пусть им всэм завидна будэт…

Мы чинно спустились вниз. Он снял засов с ворот, я спокойно выпустил всех собак и выстроил их в рядок.

— Vive Napoléon![12] — громко раздалось снаружи, видимо, других лозунгов и боевых кличей французы уже не помнили.

Ворота распахнулись настежь. Обугленные и обгорелые останки некогда великой армии пошли в свой последний бой.

— Фас, — ровно приказал я. Вернее, даже не приказал, а разрешил, ибо псы буквально рвались с поводка.

Страшная свора ринулась на ходячие кости с восторженным рыком самоупоения! Несколько бесконечно долгих минут слышался только свист сабель, французские проклятия и хруст разгрызаемых позвонков. Потом две или три уцелевшие собаки, скуля, бросились под нашу защиту. Остальные заставили врага заплатить дорогой ценой.

Мы с отцом Григорием молча посмотрели друг на друга и подняли сабли…

— О пречудная и превысшая всех тварей Царице Богородице, Небеснаго Царя Христа Бога нашего Мати, Пресвятая Одигитрие Марие! Услыши ны грешныя и недостойныя, в час сей молящиеся и к Тебе со воздыханием и слезами пред пречистым образом Твоим припадающия, — громко раздалось над нашими головами. В окне, красивая и сосредоточенная, Катерина выразительно читала по бумажке незнакомую мне молитву, держа перед собой ту самую небольшую икону в серебряном окладе. Я не понимал, что происходит, потому что время остановилось. Скелеты замерли, кто как шёл, не в состоянии двинуться с места. Весь двор обволакивала неуловимая аура света, и на последней фразе: «Владычице, спасти нас и Царствия Небеснаго сподобити, да о спасении Тобою славим Тя!» — серебро вспыхнуло так ярко, что я едва не ослеп. А когда кое-как протёр глаза, французов уже не было. На их месте громоздилась куча серого пепла, из которой торчали рукояти старых сабель и остатки проржавевших киверов войны 1812 года.

— Мы что, пабэдили, э? — тихо спросил отец Григорий, я неуверенно пожал плечами.

— Сильная вещь! — удовлетворённо заявила Катенька, отирая ладонью пот со лба. — Неудивительно, что за ней была такая гонка. Оставила бы себе, но думаю, наверху она нужнее. Иловайский, а ты про мою рыбку не забыл? Тогда доставай, не жмись…

Наверное, где-то через полчаса или час мы с Прохором попросили отпустить нас домой. Оборотный город был спасён, а там, наверху, наверняка оставшиеся недобитые части французской гвардии. Учитывая, что теперь мы знаем чудотворные свойства этой иконы, победить вражеские скелеты будет легко и просто. К тому же мой денщик всё-таки потерял немало крови и ему требовалась профессиональная помощь нашего полкового лекаря. У хозяйки была хорошая аптечка, и чего-то обеззараживающего она ему в стакане намешала, но это так, временно. Моня и Шлёма быстро пришли в себя, на упырях вообще всё как на собаках заживает. Теперь, думаю, их захвалят на весь свет как первых защитников Оборотного города. Может, даже медалью какой наградят или крестиком, я не знаю…

— Нам бы наверх, красавица. — Прохор в пояс поклонился сияющей Катерине, которая на радостях подарила ему чудной прозрачный мешок с апельсинами, кексом, заграничным шоколадом и какими-то хрустящими кружочками картофеля в зелёном цилиндре.

— Будете в наших краях, всегда забегайте, — обняла она его на прощанье.

Старый казак ухмыльнулся в усы, подмигнул мне и ответил в своей манере:

— За подарки спасибо, до хаты донести бы! А тебе чтоб, девица, парня круглолицего, статного, румяного, доброго, непьяного, знатного рода, Иловайской породы!

— Ой, ну, дядя Прохор, вы прям его как жеребца-производителя рекламируете, — через силу улыбнулась Катя и повернулась ко мне: — Уходишь, да?

— Пора.

— Я тебе… вроде что-то обещала. Ну там типа поцелуй?

— Брось, необязательно, — простил я.

— Как это? — отступив, не поняла Катерина.

— Ничего нельзя брать силой или по обязательству. Захочешь сама — подаришь поцелуй, а так… Обещанного требовать не буду.

— То есть могу не платить?

— Можешь.

— И ты не в претензии? Отлично! Я как раз хотела предложить тебе какое-то время не встречаться, — наигранно рассмеялась она, избегая смотреть мне в глаза. — Баба Фрося вас проводит, выход вон там, за углом. И за всё тебе спасибо, за всё!

Я молча кивнул, нахлобучил папаху и едва ли не взашей вытолкал ничего не понимающего Прохора.

— Ты рехнулся, хлопчик?! Иди поцелуй её, она ж тебя любит!

— Душу она мою любит. На расстоянии. А я сам ей без надобности. Потому и поцелуев не обещано, насильно мил не будешь, не хочу.

— Дурак ты, ваше благородие…

…Может, и так. Отец Григорий ждал нас у ворот, горделиво расписывая подоспевшим трусливым волонтёрам наши отчаянные подвиги. Те завистливо слушали, кивали, запоминали детали и по ходу быстренько составляли списки своих к представлению Хозяйке на награду. Типа они тоже с тылу остановили врага, кидались оружием пролетариата, и хоть это не было заметно, но очень старались…

— Ты уж не серчай на неё, казачок, — скорее себе под нос, чем для меня бормотала чуть прихрамывающая крестьянская красотка. — Хозяйкой быть ох как непросто. Ить все на тебя косятся, все завидуют, все на место твоё сесть норовят, а тя спихнуть под корягу. Оттого она и сурова сверх меры, а с нами иначе как, мы ж нечисть беспардонная, сам понимаешь…

Я вздохнул. А что мне было говорить? Тупо кивать — это несложно, поддакивать — чуть потрудней, но тоже можно в принципе. Однако самое главное в том, что, пожалуй, я один на всём белом свете как никто понимал мою Катеньку, но радости это понимание не приносило абсолютно…

— Вона по лесенке поднимайтесь, а уж там и до Калача рукой подать.

— Спасибо, баба Фрося, — кивнули мы.

— И вам не болеть, казачки, — тепло улыбнулась она.

«Курва старая!» — едва ли не одновременно подумали мы, когда вылезли и огляделись. Мы стояли, как два жертвенных агнца, посреди кладбища в предрассветной дымке, со всех сторон окружённые ухмыляющимися французскими скелетами. Их было много, думаю, больше тысячи, хотя и меньше, чем предполагала Катерина, но для нас двоих всё равно по-любому с гаком!

— Почуяли, что икона у нас, — сипло выдохнул Прохор.

— До рассвета продержимся? — неизвестно у кого спросил я, потому что отбить сотню клинков, со всех сторон клюющих твою грудь, невозможно, будь ты дважды георгиевский кавалер, с Золотым оружием за храбрость и медалями за участие в самых великих баталиях Российской империи. И ведь поганей всего, что я прекрасно понимал — даже если успею достать из-за пазухи чудотворную Рильскую Божью Матерь, то молитву о спасении мне прочесть уже никак не дадут. Хотя бумажка с текстом есть, но слов-то я не запомнил… — Прощай, Прохор. Ты был мне очень дорог…

— Чего ж прощать-то? Расстаёмся ненадолго, в раю уж как-нибудь встретимся.

— Les cosaques, regardez, les cosaques![13] — с явным огорчением дружно раздалось отовсюду.

— Только рассмотрели, пустоголовые? — гордо прикрикнул мой денщик, но я тронул его за плечо — скелеты смотрели не на нас. И поверьте, я тоже далеко не сразу сообразил, что мы тут не единственные казаки. Всё кладбище по периметру было оцеплено конными донцами полка Иловайского 12-го!

Французы поняли, что отступать некуда. И хотя на их стороне было численное преимущество, нечувствительность к ранам, невосприимчивость к смерти, но укоренившийся в подсознании страх перед казачьими пиками оказался сильнее.

— Mon Dieu, sauvez-vous, les cosaques![14]

Бонапартисты дрогнули и бросились врассыпную. Кладбищенская земля задрожала под тяжёлой поступью рыжих жеребцов, и долгое, протяжное «ура-а-а!» гулко разлилось под быстро розовеющим небом.

Но самое удивительное, что в первых рядах лавы в ломаный строй перепуганной французской нечисти ворвался на белом арабе мой грозный дядюшка Василий Дмитриевич! А чего я должен был ждать? Родня есть родня, у нас своих не бросают…