Пушкин - Леонид Гроссман

Одновременно Пушкин не перестает пристально следить за ходом русской литературы. Он прочитывает журналы, газеты, новые стихотворные сборники. В книге его петербургского приятеля Я. Н. Толстого было напечатано небольшое стихотворение о развлечениях петербургского молодого человека. Тема была близка Пушкину, но разработка не могла удовлетворить его. Свои наблюдения, верные и живые, Толстой изложил беспомощным и бледным стихом. Но он довольно точно изобразил столичный быт праздного юноши: бесконечный «туалет», званый завтрак, бульвар, обед в ресторане, балетный спектакль, «веселый бал», азартные игры.

Обращаясь к этой теме, Пушкин решил противопоставить бесформенному изложению Толстого свою строго организованную строфу. Рассказ о современном молодом человеке предполагал живость и быстроту темпов, требовал гибкой изменчивости формы. Три внутренне связанных четверостишия с различными принципами рифмовки и заключительное двустишие, или кода, замечательно отвечали поставленному заданию — получался единый и законченный стихотворный фрагмент, легко отражавший в своем течении разнообразие тем и прихотливую динамику сюжета. Так создалась онегинская строфа.

Эти тонкие и сложные открытия в области стиховой инструментовки не отводили Пушкина от его обычных исканий новых созвучий и образов у народных слагателей и певцов, в бродячих мотивах и в аккомпанементе уличных плясок. В темпе молдавского джока выдержаны некоторые шутливые кишиневские куплеты Пушкина, как в темпах мазурки и вальса иные онегинские строфы.

Титульный лист первого издания «Цыган».

Вспоминая впоследствии годы, проведенные «в глуши Молдавии печальной», Пушкин с замечательной проникновенностью говорил, как там его муза

Позабыла речь боговДля скудных странных языков,Для песен степи ей любезной…

За бессарабские годы он действительно освоил новые наречия, неизвестные народные мотивы и сказания. Молдавский язык, близкий многими своими корнями латинскому и французскому, давался Пушкину без особого труда. Когда служитель Инзова Бади-Тодоре начал обучать его изъясняться по-молдавски, ученик вскоре забросал учителя приветствиями и расспросами на его родном языке. Пушкин очень внимательно слушал как-то чтение поэмы бессарабского поэта Стамати, переводчика Федры, хотя и не считал молдавский поэтический язык уже сложившимся музыкально. Он похвалил автора за то, что тот не вводит в свой словарь латинских и французских выражений, как большинство запрутских писателей (то-есть из Молдавии и Валахии). Поэт находил благодарные для поэзии элементы и в необработанном еще на речь и цыган. Герой его последней южной поэмы полюбил в кочующих таборах

И упоенье вечной лениИ бедный, звучный их язык…

Увлекали «и песни степи», и сказания разноплеменного края. В Измаиле Пушкин записывает со слов тамошней жительницы славянский напев, богатый словами иллирийского наречья; в Кишиневе он собирает тексты исторических песен о событиях греческого восстания — умерщвлении Тодора Владимирески и убийстве предводителя болгарского национального движения Бимбаши-Савы. Служащий инзовской канцелярии Лекс рассказывает ему о похождениях знаменитого бессарабского разбойника Кирджали. Пушкин записал стихами диалог «чиновника и поэта»:

«Куда ж?»— «В острог. Сегодня мыВыпровождаем из тюрьмыЗа молдаванскую границуКирджали»…

Этот образ послужит ему впоследствии для особого очерка-портрета. Пока же на основе молдавских преданий XVIII века, сообщенных гетеристами, он пишет повести «Дука» и «Дафна и Дабижа», не дошедшие до нас *. В Кишиневе Пушкин работает отчасти и над материалом, который несколько позже ляжет в основу «Гузлы» Проспера Мериме.

Пушкина чрезвычайно занимали цыганские и сербские пляски с пением. Равнодушные к литературе и искусству, кишиневские бояре признавали только домашнюю музыку и хоры певчих, набранных из крепостных цыган.

Такой оркестр имелся и в доме Варфоломея. Пение сопровождалось аккомпанементом скрипок, кобз и тростянок — цевниц, как называл их Пушкин; «и действительно, — замечает Горчаков, — устройство этих тростянок походило на цевницы, какие мы привыкли встречать в живописи и ваянии».

Некоторые молдавские мотивы захватывали поэта заунывностью и страстностью. Одна из цыганок Варфоломея, буйно бряцая монетами своих нагрудных ожерелий, пела под стон тростянок и кобз:

Арды ма, фрыджи ма,На корбуне пуне ма.

«Жги меня, жарь меня, на уголья клади меня» — перевели Пушкину эту песенную угрозу молодой женщины, одновременно звучащую гимном безнадежной и трагической любви.

Слова песни, как и бурный напев, увлекли Пушкина. Нашлись музыканты, положившие на ноты вольный народный мотив молдавских степей; сам он записал перевод этого первобытного пеана.

Весною 1823 года Пушкин привез в европейскую Одессу из «проклятого Кишинева» эту кочевую мелодию нищих таборов, немолчно звучавшую в его сознании. Вскоре песнь варфоломеевской цыганки отлилась в первую у нас поэму-трагедию.

IX

ВОЛЬНАЯ ГАВАНЬ

С углового балкона дома Рено открывался широкий вид на залив и рейд. Под крышами белых домиков, сложенных из ровных плит ноздреватого местного известняка, южное море расстилалось своей бескрайной синей пеленой, словно маня в далекие края, лежащие по ту сторону горизонта.

Пушкин остановился в «клубной» гостинице, где всего удобнее было пользоваться местными лечебными средствами («Здоровье мое давно требовало морских ванн, — писал он брату, — я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу»), При главном отеле было устроено заведение теплых морских и лиманных ванн, слава о которых уже гремела в округе, побуждая местных медиков тщательно изучать целебный ил и соли одесских побережий.

Получив в конце мая отпуск у Инзова, Пушкин немедленно же оставил Кишинев. Из Бессарабии в Одессу вела унылая и пустынная дорога — Тираспольский почтовый тракт, пролегавший безводной степью. Лето 1823 года оказалось особенно тяжелым для местного населения: небывалым налетом саранчи были уничтожены скудные посевы.

Но сам город снова порадовал Пушкина своим живописным расположением и общим нарядным обликом. Одесса, по наблюдению одного из ее обитателей двадцатых годов, была похожа на разноцветную турецкую шаль, разостланную в пустыне. Черноморский городок был четко распланирован на правильные кварталы. В отличие от Кишинева, где Пушкин не мог найти ни одного книгопродавца, в Одессе имелся магазин иностранных книг Рубо, получавший все новинки Парижа. Несколько хуже обстояло дело с русскими изданиями. Но все же переплетчик Вальтер, также проживавший в «клубной» гостинице, выписывал и распродавал петербургские альманахи по рублю за экземпляр. Вместо молдавских трактиров и турецких кофеен, здесь имелся французский ресторан Сезара Оттона, по праву состязавшийся вином и устрицами с Талоном и Дюме, которых Пушкин так любил посещать с Кавериным и Чаадаевым. Вместо кочевой ясской труппы в манежной зале Крупянского, здесь была постоянная Итальянская опера в прекрасном здании театра, воздвигнутого иностранными зодчими на холме приморской части. Не мелодрамы Коцебу, а партитуры Россини звучали на здешних подмостках, знакомя население с последними новинками музыкального искусства Европы.