Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Джорджа Эдалжи позднее в тот же день арестовали. Его нашли в офисе в Бирмингеме, и, когда они прибыли, он выглядел не совсем здоровым. Эдалжи, ощущая физическое недомогание, почувствовал себя загнанным в угол. Он говорил то резко, то с полным отчаянием.

«Я не удивляюсь, — сказал он, когда его везли в полицейский участок. — Я уже какое-то время ожидал этого». Эти слова были записаны и использованы во время суда как подтверждение вины.

«Не можете ли вы рассказать о своих перемещениях в ночь 17 августа, когда была искалечена пони?»

Показания Джорджа Эдалжи, которые он давал и тогда, и впоследствии, можно легко суммировать.

«Я вернулся домой из офиса в половине седьмого вечера, — показал он. — Занялся какими-то делами дома. Потом по главной дороге пошел в Бриджтаун к сапожнику и пришел туда чуть позже половины восьмого. На мне было синее пальто». Это подтверждает сапожник Джон Хэнд. «Ужин мой был готов только к половине десятого, — показал Эдалжи. — Поэтому я немножко погулял. Несколько человек, должно быть, видели меня. Весь день шел дождь, а тогда его не было».

(Итак, отметил Конан Дойл, касаясь грязи на штанах и мокрых сапог. Это была черная грязь с дороги. Безусловно, не могли же они спутать черную грязь деревенской дороги с желтовато-красной почвой окрестных полей, которая представляла собой смесь песка и глины?)

Тем временем обвиняемый продолжал:

«Я вернулся домой в половине десятого. Поужинал и пошел спать. Я сплю в одной комнате с отцом уже семнадцать лет. Я не выходил из спальни до без двадцати семь следующего утра».

Та ночь 17 августа была дождливой и бурной, с ветрами и дождем, начавшимися перед полуночью и продолжавшимися до рассвета. Шапуржи Эдалжи, которого мучили тревоги и боли, вообще спал неважно, а в ту ночь не спал совсем. «Кроме того, — добавлял он, — дверь моей спальни всегда заперта. Если бы сын из нее вышел, я бы об этом непременно знал. Он не выходил».

Когда известие об аресте Джорджа Эдалжи стало широко известно, гнев людей после всех этих ночных издевательств над домашним скотом вышел из-под контроля. Над молодым чернокожим парнем нависла опасность линчевания. На наемном экипаже полиция отправила его в магистрат в Кэнноке. Уличная толпа напала на экипаж и пыталась сорвать с него двери.

Корреспондент бирмингемской «Экспресс энд Стар» писал: «Я много слышал в местных пивных удивительных рассуждений о том, почему Эдалжи выходил по ночам убивать скот, и по широко распространенному убеждению он приносит эти свои ночные жертвы каким-то странным богам».

20 октября 1903 года Эдалжи начали судить. Он предстал перед судом квартальных сессий и судьей графства, которому настолько не хватало юридических познаний, что для советов ему пришлось нанять на помощь барристера. В ходе суда обвинение изменило всю линию своих доводов.

Первоначальная версия полиции, представленная в суде в Кэнноке, состояла в том, что Эдалжи совершил преступление между восемью и девятью тридцатью вечера, то есть в то время, на которое приходились его визит к сапожнику и прогулка перед ужином. Но эта версия была полна пробелов. Во время прогулки его видели свидетели. Лошадь, которую нашли следующим утром, продолжала истекать кровью; ветеринар, который потом осмотрел ее, показал, что такая свежая рана не могла быть нанесена ранее двух тридцати ночи.

Таким образом, дело, как оно было фактически и окончательно представлено жюри, сделало поворот на сто восемьдесят градусов. Эдалжи, как утверждалось, действовал между двумя и тремя ночи. Он выскользнул под дождь из спальни викария. Спасаясь от слежки полиции, он прошел с полмили, пересек огражденную железнодорожную ветку, изрезал лошадь и кружным путем — через поля, ограды и овраги — вернулся домой.

Ну а что же, полиция не следила за домом священника р ночь, когда было совершено преступление?

Полиция фактически отвечала: «И да, и нет». За ночь до этого, заявил сержант Робинсон, за ним следили шесть человек. Но они не были уверены в отношении именно той ночи. Особого приказа следить за домом священника не было; было лишь то, что можно назвать общим указанием. На жюри произвели сильное впечатление показания (ранее не упоминавшиеся в магистратах) относительно следов на месте преступления.

Было сообщено, что полицейский сравнил один из сапог Джорджа Эдалжи со следами, которые вели как к лежавшей пони, так и от нее. Правда, вся местность вокруг была к тому времени уже во всех направлениях истоптана шахтерами и просто зеваками. (Автор Шерлока Холмса тут простонал.) Но полицейский обнаружил несколько вроде бы похожих отпечатков. Взяв сапог Эдалжи, он вдавил его в почву рядом с одним из таких следов, чтобы сделать отпечаток, и тем самым запачкал тот самый единственный сапог желто-красной грязью. Он измерил эти следы, сравнил их с другими и решил, что они одинаковы.

«Были ли следы сфотографированы?»

«Нет, сэр».

«Были ли с них сделаны слепки?»

«Нет, сэр».

«Где же тогда свидетельства? Почему вы не выкопали ком земли, чтобы иметь точный отпечаток?»

«Ну, сэр, в одних местах грунт был слишком мягким, а в других слишком твердым».

«А как вы измеряли следы?»

«Обломками палки, сэр. И соломинкой».

Но пора кончать с этой судебной трагикомедией. Выступив со свидетельскими показаниями, специалист по почеркам Томас Гэррин высказал мнение, что письма писал Эдалжи, обвиняя самого себя в нанесении увечий скоту. Господин Гэррин был тем самым крупным специалистом, благодаря квалифицированным показаниям которого в 1896 году был отправлен за решетку ни в чем не повинный человек — Адольф Бек. И в этом деле жюри признало Джорджа Эдалжи виновным. Непрофессионал-судья решительно отрицал, что справедливость восторжествовала бы в большей степени, если бы из района, в котором преобладало предвзятое мнение, дело было передано в Лондон. Эдалжи был приговорен к семи годам каторжных работ.

«Господи, пощади нас?» — кричала мать осужденного.

Это было в конце октября 1903 года. Пока же Эдалжи находился в камере в ожидании суда, произошел еще один случай нанесения увечья лошади, однако обвинение объяснило его как дело рук «банды Уирли» с целью запутать вопрос о виновности Эдалжи. В ноябре поступило еще одно анонимное письмо и была убита еще одна лошадь. А Эдалжи находился уже в тюрьме, отбывая свой срок сначала в Льюисе, а потом в Портленде. И последний невольный штрих, который доставил бы удовольствие Анатолю Франсу: в Льюисе его тюремная работа состояла в том, что он делал кормушки для лошадей.

В конце 1906 года, когда он отбыл три года наказания, произошло непостижимое для него и для других событие. Его освободили из тюрьмы.

Он не был оправдан. Никто не объяснил ему, почему его освободили. Он оставался под надзором полиции в качестве освобожденного преступника. Его друзья во главе с бывшим председателем Верховного суда Багамских островов господином Р.Д. Йелвертоном никогда не прекращали попыток доказать слабость выдвинутых против него улик. После вынесения приговора в министерство внутренних дел была направлена петиция с требованием пересмотра дела, которую подписали десять тысяч человек, в том числе несколько сот юристов. Петиция не имела никакого воздействия. В последнее время господин Йелвертон при энергичном содействии журнала «Трут» вновь поднимал этот вопрос. Но министерство внутренних дел, каковы бы ни были мотивы его действий, не дало никаких объяснений. Двери портлендской тюрьмы распахнулись — и все.

«И что же я теперь должен делать?» — спрашивал бывший заключенный.

Перспективы были безрадостными. «Естественно, я был лишен адвокатской практики. В любом случае едва ли я смогу работать по специальности, находясь под надзором полиции. Но что я, виновен или нет? Об этом они мне не говорят».

«Не говорят «да»?» — переспрашивал Конан Дойл.

Таково было положение дел, когда он закончил чтение газетных вырезок и обращения, которое ему прислал Джордж Эдалжи. Он посвятил этому делу восемь месяцев напряженной работы в период между декабрем 1906-го и августом 1907 года: в это время он не занимался никакими своими делами, оплачивал все связанные с делом расходы и, между прочим, разгадывал тайну о том, кто был виновен. Он считал, что бороться за пересмотр этого дела было требованием самой справедливости.