Урочище Пустыня - Юрий Сысков

— Оставим этот вопрос открытым, Иван. Ведь в конце войны, которая, по моим ощущениям еще не закончилась, вы воевали против плохо обученного «фольксштурма» — зеленого молодняка, за ухо притянутого в армию, или пожилых резервистов. Фактически — со стариками и детьми.

— Нет, это вы воевали стариками и детьми, потому что остальных мы перебили и воевать вам стало некем. Вы просто вынуждены были бросить в бой свои последние резервы. И еще кое-что насчет «фольксштурма»… В него вы почему-то записали рядовым вашего боевого генерала фон Витерсгейма, а командиром над ним поставили какого-то партайгеноссе…

— Кстати, полного профана в военном деле.

— А мы, между прочим, целых два года так воевали. Народным ополчением, одна винтовка на троих… Кадровой Красной армии к тому времени уже не было. «Благородно» перейдя Рубикон, вы уничтожили ее в первые же месяцы войны.

— Фактор внезапности! Да, есть что вспомнить. С вашей хваленой ордой мы расправились быстро. Ну уж если оторвало голову — не помогут кварц, водные процедуры, грязевые ванны и парафиновые аппликации. Но вот что непостижимо — вы продолжали сражаться с оторванной головой!

— А что нам оставалось делать? Гибли миллионы людей… И надо было остановить вас любой ценой.

— Наверное, ты до сих пор испытываешь ко мне ненависть?

— Кто старое помянет…

— Es geht alles vorüber.

— Да, все проходит, как говорил Царь Соломон, семя которого вы пытались извести…

— Не будем касаться этой болезненной темы, Иван. Скажи-ка мне лучше, откуда ты знаешь, как все сложилось без нас, после нашей смерти 22 марта 1942 года? Про войну, с которой мы не вернулись. Тебя же там не было… Тебя и сейчас нигде нет. Как и меня…

— При жизни не знал. Теперь откуда-то знаю.

— Теперь я знаю, что что-то знаю. Здравствуй, мой друг, АнтиСократ…

— Наверное, это как-то связано с нашим переходом в мир иной.

— Что-то вроде инсайта?

— Да, что-то вроде этого… Хотя при жизни я и слова-то такого не слыхивал.

— А теперь откуда знаешь?

— А черт его знает! Но могу предположить, что утратив физические тела, мы сохранили что-то гораздо более ценное… Душу, дух, ауру — называй это как хочешь. И это не просто приобщение к какой-то новой форме жизни, а более высокая ее ступень, которая приближает нас к всеведению, к абсолютному знанию. Мы еще бесконечно далеки от него, но мне кажется, что наше восхождение уже началось.

— Странно, я тоже испытываю что-то подобное… Я уже не тот Фриц, который сидел в окопах, жрал подмороженную конину и вместо кофе пил ячменный напиток, который мы называли Negerschweiss — «негритянский пот». Мне кажется, что за время моего пребывания здесь я окончил, как минимум, университет и пару-тройку академий. Кто-то закладывает мне всю необходимую информацию прямо в мозг. Безо всяких усилий с моей стороны. Я словно вооружился цейсовской оптикой, которая позволяет мне видеть линии человеческих судеб и ход исторических событий, доставать, словно с библиотечной полки, необходимые мне книги и мгновенно постигать их суть. Вот только не понятно, что с цензурой. И кто управляет процессом.

— Там, где это происходит нет книг, газет, радио и телевидения. Весь фокус в том, что «там» для нас это «здесь». Информация поступает напрямую, без сопутствующих фильтров, искажений и ретуши, без «человеческого, слишком человеческого», через некий универсальный информационный портал. И эту информацию из первых рук каждый имеющий к ней доступ может использовать по своему усмотрению. Мы, Фриц, не владеем всей ее полнотой, но лишь потому, что до сих пор не ушли в «поля забвения». Только там наши неприкаянные души могут найти успокоение. Мы до сих пор на войне, мой заклятый друг. Наши земные дела еще не окончены, тела не погребены…

— Неужели когда-нибудь мы вырвемся из этого ада и упокоимся с миром? Ты веришь в это, мой возлюбленный враг?

— Даже на войне есть место милосердию. И в аду. Я сразу вспоминаю глаза Алешеньки, божьего человечка. Всю душу они мне перевернули и вынули, взывая ко всепрощению и милости…

— Но ведь ты уже не прежний, Ваня. Ты — другой. И я не тот. Потому что между мной прежним и нынешним пролегла полоса Tod. Мне кажется, что я теперь не совсем я, а что-то похожее на мы. И Отто во мне, и я точно знаю, что он тоже погиб, и мои товарищи со мной, и живые, и мертвые…

— Я понимаю, о чем ты. Теперь мне известно, что чувствовал каждый солдат, бежавший со мной в атаку. И что испытывали все, какое чувство преобладало в этой солдатской массе… И кто не вернулся из того злополучного боя.

— А про семью свою ты тоже знаешь?

— И про семью. Моя так и осталась вдовой с четырьмя детьми на руках. Четвертый, правда, во младенчестве помер. Бог прибрал. Иногда я смотрю на нее со своего портрета. И так жалко ее — поседевшую, постаревшую, забывшую свое счастье… Дети без отца выросли. Дочь стала учительницей, старший сын военным. Грех жаловаться. Младший только всю жизнь буйствовал, колобродил, менял то работу, то место жительства. Да так и сгорел, оставив жену и троих пацанов…

— Моя тоже вышла замуж и нарожала ребятишек. Я рад за нее, потому что у нас детей не было. И быть не могло. Я не осуждаю ее. У нас, бывало, не только невесты от своих женихов отказывались, но и жены от мужей. Посиди-ка ты четырнадцать месяцев в «котле», где каждый день могут убить или искалечить до неузнаваемости. От такой «семейной жизни» любая с ума сойдет…

— Моя не сошла. И замуж уже не вышла. Да, коротка жизнь человеческая. А наша, солдатская, еще короче…

— Что такое жизнь? Проплывающая перед твоими глазами тайна, которую невозможно разгадать. Еще меньше ясности со смертью. Она — загадка, которую невозможно даже сформулировать…

— Пока невозможно, Фриц, пока…

Баба Люба наотрез отказалась ехать в Пустыню. Гиблое место, сказала она, и по сю пору дух там тяжелый, смертный, а уж как оно выглядело в войну и не помнит никто.

— Ну хоть посмотрите. Что-то, может, подскажете, — уговаривал ее Садовский, все еще надеясь восстановить подробную карту местности на момент боевых действий.

— Да что там, сынок! В голове все перевернулось. Осуетилась я суетою и умом совсем тронулась. Перепутала все — кака речка Ларинка, кака Возерянка. Или без названия речушка, кто его теперь знает… Тут еще Деденька где-то… Что толку от меня!

— Прокатимся и сразу вернемся, —