История России с древнейших времен. Том 13. От царствования Феодора Алексеевича до московской смуты 1682 года - Сергей Соловьев

Самойлович должен был ограничиться одними угрозами, по тому что к нему пришел царский указ: обнадеживать Дорошенка царскою милостию, перезывать его всякими мерами на эту сторону, но задоров с ним не делать, если с его стороны не окажется ничего противного. Вследствие этого Бурковский с товарищами, по указу гетманскому, отошел от Чигирина и распустил войска по домам. С другой стороны беспокоил Самойловича Серко. «Хотя мы теперь новому великому государю и присягнули, – писал кошевой гетману, – однако если ты и вперед не будешь нас допускать к милости царской, то вредно это будет одному тебе. Много уже терпим!» Серко досадовал на Самойловича, что тот не присылает в Сечь клейнотов, которые взял у Ханенка, не пропускает хлебных запасов на Запорожье, запорожцев из городов велел выбивать, царского жалованья, Переволоченского перевоза и местечка Кереберды не дал, не позволил стаду запорожскому зимовать в полтавском полку. Посланец гетманский слышал, как на раде чернь запорожская кричала про гетмана всякие позорные слова; а на другой день пьяный Серко призвал посланца к себе, ухватил его за грудь, просил сабли и кричал: «Знаешь ли, как я тебе голову отсеку! Узнает гетман, как я зайду от Стародуба, а там их уж станут и бить. Присягал я великому государю царю в службе, только дедичного государя польского короля не оставлю. Как гетман Иван Самойлович придет к нам на Запорожье и войску поклонится, то пусть будет гетманом, а если к нам не придет, а придет к нам Дорошенко, то гетманом будет Дорошенко». В Москве уже сделан был выбор между постоянным до сих пор гетманом и издавна шатким кошевым: все дела по жалобам Серка отданы были на рассмотрение гетмана, только велено ему было безусловно не задерживать хлебных запасов, идущих в Сечь, чтоб не отлучить запорожцев от царской милости.

Ходили слухи, что Дорошенко сбирается уйти на Запорожье; но он хотел сдержать свое слово – оставаться там, где родился и воспитан был, сидел в Чигирине, и Самойлович по-прежнему посылал в Москву известия о его поведении: «Не только к пашам, но к самому султану и хану знатных людей посылает, также и к полякам. А что санжаки турецкие к вашему царскому величеству послал, на это надеяться нечего: у него давно такой обычай, ко всем монархам, особенно к христианским, на словах склоняться, но на деле никому не хочет быть верен, кроме турского: сам султан ему позволил отослать санжаки в случае нужды, если какой-нибудь христианский государь будет сильно на него наступать. На эту сторону он никогда не переедет и старшинства с себя не сложит, того у него и в помышлении не было, нет и не будет. Все посылать к нему об этом грамоты для нас с боярином бесчестно, потому что он из этого смех строит и между малороссийским народом разные всевает небывалые слова». Самойлович просил указа идти на Дорошенка, пока не пришли к нему турки и татары на помощь.

Гетман не мог уладиться с Дорошенком и Серком, архиепископ Лазарь Баранович ссорился с протопопом Симеоном Адамовичем. Дело пошло из-за того, что протопоп владел многими маетностями, архиепископия же черниговская маетностями была скудна. «Архиепископии, – говорил Баранович, – больше нужно доходов на украшение церквей, на монастырь и на другие потребы, нежели протопопу только на домовое его строение. Я недавно две архимандрии, черниговскую и новгородскую, воскресил». Гетман и старшина согласились с мнением архиепископа, и протопопу дали знать, что села его и деревня с мельницами отписаны на архиепископа. Адамович в Москву, с жалобою, что архиепископ насильно завладел его маетностями. Баранович, узнавши о жалобе, велел нарядить суд над Адамовичем из архимандрита и протопопов; но Адамович не заблагорассудил явиться на этот суд и уехал в Москву. Баранович с просьбою к государю: «Аще бы смел каковы ложные рассевати клеветы, смиренно молю вашего царского пресветлого величества, чтоб ложным его клеветам вера не была дана, но паче да заградятся уста глаголющего неправду, дабы та дерзость его совершенное восприяла непохваление». Гетман также прислал грамоту, заступаясь за архиепископа, объясняя, что он, гетман, имел право, по совету с старшиною, отнять маетности у протопопа и отдать архиерею, потому что последнему больше нужно доходов. В Москве, в Малороссийском приказе, дело кончилось тем, что Адамович отказался от спорных маетностей, а государь послал грамоту Барановичу, излагая дело так, что протопоп бил ему, государю, челом с слезным прошением, что он своего пастыря прогневал и повеления его страха ради не исполнил без хитрости; государь просил архиепископа, чтоб он для милосердия божия и для государской милости отдал протопопу его бесхитростную вину и велел ему жить по-прежнему в своей пастве.

Улаживалось одно дело, начиналось другое. 4 августа явился в Малороссийский приказ стародубский полковник Петр Рославец и подал жалобу: «После Велика дня прислал ко мне в стародубский полк гетман Иван Самойлович заднепровских козаков, которые перешли на его сторону Днепра, пятьсот человек. Я их разместил по селам и деревням, велел поить и кормить и с лошадьми и давать денег – сотникам по пяти рублей в неделю, атаманам по девяти алтын, рядовым по две гривны, да по две кварты вина, да по кварте масла. Но козаки, не довольствуясь этим, стали собирать самовольством с жителей деньги и кормы. Потом 9 июля прислал из Чернигова владыка грамоту с запрещением, чтоб священники в церквах не служили и никаких треб не исправляли: за твое государское здоровье молитв нет, много людей без покаяния померли, младенцы не крещены, роженицы лежат без молитв! Гетманские посланцы собирают поборы не в меру, уездных людей и козаков разоряют и меня скидывают с полковничества». Рославец просил, чтоб стародубский полк отошел под непосредственную власть государя, под начальство князя Гр. Гр. Ромодановского, подобно полкам – сумскому, рыбенскому, ахтырскому и харьковскому, потому что города Стародуб, Новгород Северский, Почеп, Погарь и Мглин – вотчина государева, бывали московскими городами. Наконец, Рославец просил, чтоб церкви в стародубском полку ведал московский патриарх.

В тот же день, 4 августа, пришло письмо по почте от гетмана: Самойлович доносил, что Рославец склонял стародубских полчан отложиться от гетманского регимента; те дали знать об этом гетману и просили, чтоб позволил им выбрать другого полковника; гетман дал позволение, а Рославец убежал в Москву. Полковнику сделали выговор от имени царского, что он учинил противно войсковому праву, не оказавши должного послушания гетману, и поехал в Москву без его ведома; надобно было ему других от своевольства унимать, а он сам своевольничает! Для разъяснения дела в Малороссию отправился стольник Алмазов, которому наказано: говорить с гетманом многими пространными разговорами, применяясь, что можно, чтоб ему было не в оскорбленье, приводить, чтоб между ними злоба не вырастала, и привесть гетмана к склонности, обещая, что полковник окажет ему должное послушанье. Смотреть, чтоб и старшине было не в досаду, говорить, усматривая их намерения, как они о том станут мыслить. Проведовать обо всем тайно, чтоб то дело между ними и всем войском успокоить и злобе вдаль распространяться не дать.

Только что Алмазов промолвил о мировой, гетман отвечал: «Хотя бы Рославец в чем-нибудь мне и больше досадил, то я бы ему простил; но этого дела никак так оставить нельзя, потому что Рославец говорил, будто к нынешнему его делу много советников, будто меня, гетмана, на этой стороне не любят: так пусть его судит старшина по войсковым правам, пусть он советников своих укажет, кто меня не любит. Не только у нас в малороссийских городах плуты и своевольные люди есть, но и в великороссийских городах и в иных странах; где и под страхом живут, и там без плута не бывает, а у нас в малороссийских городах вольность; если бы государской милости ко мне не было, то у них бы на всякий год было по десяти гетманов». Возвратясь в Москву, Алмазов донес, что все начальные люди бранят Рославца, а про гетмана никаких слов дурных не говорят. Архиепископ запретил стародубскому духовенству служить за то. что Рославец прибил одного священника. Наконец Самойлович дал знать в Москву, что Рославец затеял дело по совету протопопа Симеона Адамовича.

Алмазова немедленно опять отправили в Батурин, он повез Рославца на войсковой суд; но в грамоте своей к гетману царь писал, чтоб он простил преступника, который раскаивается.

Между тем всю весну и лето ходили слухи, что султан собирается под Киев; для подкрепления Ромодановского и Самойловича двинулся в Путивль боярин князь Василий Васильевич Голицын. Ромодановский и Самойлович получили указ давать отпор неприятелю; если же турки и татары под Киев и на восточную сторону не придут, то идти к Днепру и за Днепр, промышлять над Чигириным и Дорошенком, применяясь к прежним указам царя Алексея Михайловича и смотря по тамошнему делу. О турках не было слышно, и Ромодановский с Самойловичем двинулись к Днепру. Не доходя ста верст до реки, они отправили вперед стольника Григорья Косогова с 15000 московского войска и бунчужного Леонтья Полуботка с четырьмя полками. Увидав царское войско, прибрежные места, зависевшие от Чигирина, начали поддаваться. Косогов с Полуботком, подошедши под Чигирин, схватились с тамошними козаками; но после бою начались переговоры; Косогов послал к Дорошенку увещательную государеву грамоту. На этот раз Дорошенку ничего больше не оставалось, как исполнить царские требования. Священники с крестами, старшина и чигиринские жители явились в обоз к осаждающим на речку Янычару, в трех верстах от города, и принесли присягу. Дорошенко отправил своего двоюродного брата Кондрата Тарасенка и писаря Воехевича к Ромодановскому и Самойловичу с просьбою, чтоб прежние обещания, ему данные насчет сохранения здоровья и имущества, были исполнены, и, когда воевода и гетман уверили его в этом, он приехал к ним в сопровождении 2000 человек и положил пред ними клейноты – булаву, знамя и бунчук. Чигирин, «великому государю и всей Украйне надобный город», был занят царскими войсками, пополам московскими и малороссийскими.