Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О намерениях Захарова Северцев не догадывался. В эту минуту ему хотелось только одного: встать, наотмашь открыть дверь, подойти к Толику вплотную и молча смотреть ему в глаза, смотреть до тех пор, пока тот не бросится на колени, или... у Северцева хватит сил, чтобы задушить его.
— Не горячитесь, спокойно, — тихо предупредил Захаров, чувствуя, как Северцев, словно в лихорадке, дрожит всем телом и порывается встать.
— Жировка? Ха-ха-ха! — долетел из-за двери пьяный хохот. — Наивный управдом! Ты мне лучше по-честному скажи, зачем ты меня сюда вытащил? Неужели тебе и в самом деле захотелось прочитать мне мораль? Если так, то ты можешь спать спокойно. Но если хитришь, если задумал сыграть шутку, задумал кому-то помочь, кого-то продать, то ты можешь очень скоро дожить до таких дней, когда тебе ничего не будет сниться. Ты думаешь, я пьян? Да, я пьян, и я плачу вам за те два месяца, которые вас так волнуют...
Северцев видел, как Максаков вытащил из кармана пятидесятирублевую бумажку и бросил ее управдому.
— Как вам не стыдно! — с побагровевшим от гнева лицом возмутился управдом. — Вы годитесь мне в сыновья и смеете бросать в лицо деньги!..
— Так это же деньги, папаша! Вы же любите деньги! Вы готовы принимать их пачками, мешками, тюками... Вагонами!
Через минуту голоса Максакова в соседней комнате уже не было слышно.
— Что? — спросил Захаров.
— Ушел, — ответил Северцев, вставая со стула.
Захаров открыл дверь. Не ответив на вопросительный взгляд управдома, он набрал номер телефона:
— Товарищ майор, один из грабителей, Максаков, потерпевшим опознан.
36
Четвертый день Толик пил. Пил с горя и со стыда.
«Письмо!.. Письмо!.. Лучше бы оно не приходило!» Как теперь он пойдет к секретарю парткома Родионову, какими глазами будет смотреть на него? Ему поверили, хотят помочь, приняли на работу, а он...
Толик никак не мог простить себе, что впутался в это подлое ограбление. Десятый раз прочитал приказ о зачислении его токарем в сборочный цех. Завтра он должен приступить к работе. Но почему так тяжело у него на душе? Почему не радует его то, чего он ждал с таким волнением?
Все чаще и чаще всплывала в памяти уснувшая в сугробах тайга, лагерь, легкий апрельский снежок и над всем этим строгое крупное лицо начальника лагеря. Большой, седовласый (все в лагере знали, что когда-то он был известным вором в Петрограде), любимец лагеря, он стоял без шапки на сколоченной из досок трибуне, которая возвышалась над фуфайками и ушанками, и хрипловатым голосом говорил:
— Товарищи! (А сколько радости звучало в этом забытом слове «товарищ» для тех, кто много лет слышал только «гражданин»!) Наше правительство вас амнистирует. Оно разрешает вам вернуться в родные семьи, к родным очагам. Оно прощает вам все ваши старые грехи и верит, что вы будете честно трудиться, как и все советские люди. Многие из вас молодые и попали сюда по глупости. Перед вами лежит новая, хорошая жизнь, которую нужно начать снова.
Просто, но трогательно говорил начальник лагеря. Не один Толик в те минуты, стоя перед маленькой трибуной, поклялся никогда больше не повторять того, что он делал раньше. Поклялся! И вдруг... Ограбили. И какого парня? Доброго, честного... Доверился, угощал на деньги, которые в дорогу собрала мать. А они? Они, как шакалы, налетели, обобрали, избили, бросили истекать кровью...
«Ребята, за что?..» — как слуховая галлюцинация, преследовал уже многие сутки стон, обидный, с рыданиями.
«И правда — за что?» — мысленно спрашивал себя Толик и тянулся к стакану с водкой. Пил и не закусывал. В комнате был беспорядок. Мать и двоюродная сестра Валя ничего не знают: неделю назад они уехали в деревню. Завтра должны вернуться.
Несколько раз Толик порывался пойти в березовую рощу, в Сокольники, но не решался. Какая-то сила удерживала его.
Никогда еще так не обострялась в нем жалость и раскаяние. Что с ним теперь? Кто виноват во всем? Князь? Катюша? Ограбленный деревенский парень? А может быть, последняя речь начальника лагеря?
Облокотившись на стол, Толик долго смотрел в одну точку на стене, потом тихо запел. Это была жалобная, как большинство тюремных, песня:
Цыганка с картами,
Дорога дальняя,
Дорога дальняя, казенный дом.
Быть может, старая
Тюрьма Центральная
Меня несчастного
По-новой ждет.а
Таганка...
Все ночи, полные огня.
Таганка...
Зачем сгубила ты меня?
Таганка...
Я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В твоих стенах.
Толик сделал минутную паузу, вылил в стакан остатки водки и продолжал:
Прощай, любимая,
Больше не встретимся,
Решетки черные
Мне суждены...
Опять по пятницам
Пойдут свидания
И слезы горькие
Моей родни.
Таганка...
Все ночи, полные огня.
Таганка...
Зачем сгубила ты меня?
Таганка...
Я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В твоих стенах.
Нетвердыми шагами он подошел к комоду. На комоде стояла фотография Катюши. В свои восемнадцать лет она была еще совсем девочка: косички с пышными бантами, школьное платье с кружевным воротничком... В ее больших грустных глазах Толик прочитал мольбу: «Зачем все это? Ведь я так люблю тебя...»
Этого взгляда Толик не выдержал. Закрыв глаза, он прижал фотографию к груди так, что тонкое стекло в фанерной рамочке хрустнуло. Чувствовал, что стекло лопнуло, но продолжал давить сильнее.
Катюша не знает, что он сидел в тюрьме, не знает, что четыре дня назад так предательски ограбил хорошего парня... А ведь у этого парня где-нибудь в деревне есть тоже любимая девушка... Почему он не сказал Катюше, что сидел в тюрьме, что когда-то, четыре года назад, он совершил тяжелое преступление? Почему он обманывает ее? А если она узнает об этом? Что, если она обо всем узнает?!
Испугавшись собственных мыслей, Толик опустился на диван. Теперь он старался припомнить последнюю встречу с Катюшей. Но как ни напрягал память, из разрозненных и туманных клочков восстановить цепь последних дней загула ему не удавалось. Так он сидел несколько минут, пока память не обожгла неожиданно всплывшая картина. «Стой, стой, она вчера была здесь. Она была здесь... Вошла, поздоровалась и остановилась в дверях...»
И Толик вспомнил вчерашнюю встречу с Катюшей.
Это была позорная, грязная встреча. Катюша вошла,
