Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

После чрезвычайно жаркого лета 1830 года появилась страшная гостья – холера, которая шла с берегов Каспия в двух направлениях, а именно: с одной стороны – чрез приволжские губернии на Москву, а с другой – по Тереку и Кубани – в землю донских казаков, Новороссийский край, Подольскую губернию и Бессарабскую область. Появилась, наконец, она в Москве, и всякий, кто располагал какими-либо средствами, бежал оттуда. В числе спасавшихся в деревню оказались и сестра деда Сергея Львовича, Елизавета Львовна Сонцова, с мужем и общими дочерьми, приезжавшие в Москву по случаю предсмертной болезни Василия Львовича. Незадолго до вторичного отъезда их в свою отчину – село Коровино (Зарайского уезда Рязанской губернии), Елизавета Львовна писала племяннице, Ольге Сергеевне, об угрожающем Москве бедствии следующее: «В Москве, на прошлой и на этой неделе, было очень много внезапных заболеваний холерой: умирают скоропостижно в ужасных судорогах. Из Москвы кто может – бежит. Наш добрейший (notre excellent) Голицын[119], который поручил мне очень тебе кланяться, я его видела в прошлый понедельник, употребляет все меры (il se met en quatre). Заводятся больницы, будут устроены заставы. Приезжающие подвергнутся двухнедельному карантину; сообщаться, как от многих слышала, с подмосковными губерниями можно будет только чрез Коломну, Богородск и еще через два или три места – какие – не спросила. Скажу лучше: письма будут прокалывать и окуривать, а мосты скоро совсем снимут. Вообрази, что на днях пьяные мужики приколотили чуть не до смерти двух (другие говорят пять) докторов. Слышала еще, что на прошлой неделе полупьяный дьячок собрал, будто бы, на улице каких-то фабричных, и кричал: «Не лечитесь у немцев лекарей. Они-то самая болезнь и есть». Дьячка арестовали, но нашлись и другие подобные ему люди: народ застращивают вторым пришествием, а за эти россказни с дурачков еще деньги берут. Дай Бог завтра же нам выбраться, не то не выпустят».

Письмо это Ольга Сергеевна сообщила деду и бабке, которые стали сильно беспокоиться об Александре Сергеевиче, так как из письма Елизаветы Львовны не знали, виделась ли она с ним и здоров ли он. Дядя же на их письма и в Москву и в Болдино не отвечал ни строчки. Конец тревоге положил Петр Александрович Плетнев: он написал Ольге Сергеевне, известив ее, что получил от Пушкина письмо из Болдино, куда Александр Сергеевич приехал из Москвы здравым и невредимым. В письме к Плетневу Пушкин подсмеивается над холерой следующим образом: «Около меня «колера морбус». Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит он в Болдино да всех нас перекусает, того и гляди, что к дяде Василию отправлюсь, а ты и пиши мою биографию».

В подобном же шуточном тоне Александр Сергеевич писал впоследствии из Болдина барону Дельвигу, посылая ему стихи для «Северных цветов». «…Посылаю тебе, барон, – пишет дядя, – вассальскую мою подать, именуемую «цветочною» по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного к нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем – «Литературной газете» – песни трубадуров не умолкнут круглый год».

Письмо это Дельвигу из Болдина от 4 ноября 1830 года оказалось последним: через два месяца и десять дней Антона Антоновича не стало.

Неудовольствие же свое по случаю холеры, расстроившей его планы свидания с невестой, дядя высказывает в письмах к ней:

«…В окрестностях у нас cholera morbus (очень миленькая персона), и она может удержать меня дней двадцать лишних…»

«…Будь проклят тот час, когда я решился оставить вас и пуститься в эту прелестную страну грязи, чумы и пожаров – мы только и видим это…»

«…Наша свадьба, по-видимому, все убегает от меня, и эта чума с ее карантинами – разве это не самая дрянная шутка, какую судьба могла придумать? Мой ангел, только одна ваша любовь препятствует мне повеситься на воротах моего печального замка (на этих воротах, скажу в скобках, мой дед некогда повесил француза, un outchitel, аббата, Николь, которым он был недоволен…»

«…Мы окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги.

Погода ужасная. Я провожу мое время в том, что мараю бумагу и злюсь…»

«…Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск. Дело в том, что для друга семь верст – не крюк; а ехать прямо в Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? московского!). Вот, поистине плохие шутки. Je ris jaune[120], как говорят пуасардки…»

Желая выехать из Болдина, дядя за два дня до предполагаемой, но несостоявшейся поездки жаловался и Прасковье Александровне Осиповой, говоря, что «по случаю проклятой холеры он не может добраться до Москвы, как желает, так как его оцепляют со всех сторон карантины, и Бог знает сколько месяцев употребит на проезд 500 верст, которые, в обыкновенное время, проезжал в сорок восемь часов».

Нашествие холеры, расстроившее поездку Пушкина и приковавшее его к Болдину до декабря, дало ему возможность проявить в полном блеске свой гений и подарить русскую литературу и общество многими замечательными произведениями.

– Брат Александр, – заметила мне однажды мать, – будучи суеверным, не лишен был и мнительности, а потому, в сущности, совсем не легко относился к эпидемии, вызвавшей самые строгие правительственные меры. Напротив того, он обращал на нее серьезное внимание, стараясь избегать излишеств в пище, о чем и говорил мне при свидании в следующем году.

Здесь будет кстати сделать, со слов моей матери, небольшой комментарий к «Летописи села Горохина», написанной Пушкиным также во время его невольного заключения в Болдине.

При свидании с сестрою, по возвращении своем в Петербург, Александр Сергеевич сказал ей, что помещенное в «Летописи села Горохина» стихотворение мифического лица Архипа Лысого идет как нельзя лучше к беспечности и непрактичности в сельском хозяйстве Сергея Львовича. Вот эти стихи:

Ко боярскому дворуАким староста идет.Бирки в пазухи несет,Боярину подает.А боярин смотрит,Ничего не смыслит.«Ах ты, староста Аким!Обокрал бояр кругом,Село по миру пустил,Старостиху подарил»…

На вопрос матери, почему дядя не хотел подписать своего настоящего имени под прелестными повестями «Станционный смотритель», «Метель» и «Гробовщик», а приписал их небывалому «Белкину», Пушкин отвечал, что он так поступил, не желая подвергаться лаянью газетных шавок, что подтверждается и в одном из писем его к Плетневу. Наконец, относительно сочиненной Пушкиным в Болдине же «Родословной» Ольга Сергеевна заметила брату, что он напрасно потратил столько поэзии, так как вызвавшая ее ничтожная статья редактора «Северной пчелы», напечатанная в угоду личному недоброжелателю Пушкина (графу Уварову), не стоит торжественной выставки галереи предков, а «Родословная» вооружит только против дяди семейства М – х, Р – х, С – х, К – х и других лиц, родичей которых Александр Сергеевич затронул.