Рассказы (публикации 2009-2010 годов) - Ион Деген
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Брызжа ядовитой слюной, главный врач возмущалась:
– Вы сами, когда шли в бой, не кричали «За Сталина»?!
– Видите ли, Сталин действительно в ту пору был для меня божеством, но в бою я не произносил его имени. В бою я преимущественно пользовался матом.
– Вам все шуточки да смешочки, еще поплачете, погодите!
– Надеюсь, что после этих разоблачений в стране больше не будет причины для слез.
– А вы всему верите? Вы же, ведь, охотно согласились, что дело врачей – липа.
– Приятно слышать, что наконец-то вы признали дело врачей липой.
– Я этого не говорила. А вот нескольких из реабилитированных я знала лично, например Чубаря. Это был такая сволочь!
И тогда я рассказал ей одну из многочисленных историй о моем знакомом подполковнике. Интеллигент в лучшем смысле этого слова, напиваясь, он вообще терял человеческий облик. А это произошло в Берлине в первые хмельные дни после победы.
Давали грандиозный концерт для высшего начальства. Три первых ряда занимали генералы во главе с двумя маршалами, командовавшими фронтами – Жуковым и Коневым. В девятом ряду сидел подполковник. Тончайший волосок трезвости удерживал его в человекоподобном состоянии.
На сцене ансамбль красноармейской песни и пляски а ля краснознаменный исполнял популярную в ту пору «Песнь о двух генералах». Два солиста-солдата в разных концах авансцены состязались в восхвалении своих генералов. «А у нас генерал» – пел первый. «А у нас генерал» – возражал второй. «И оба хороши» – разрешал противоречие хор. Песня, как всякая плохая, была бесконечной. Когда в какой-то двадцатый раз поспорили «А у нас генерал, а у нас генерал», из девятого ряда рявкнул подполковник: «И оба они жопы!»
Духовики, задыхаясь от смеха, не могли извлечь ни одного правильного звука. Последнего куплета, как-то пропетого хором, с трудом подавляющим смех, почти не было слышно. Его заглушали раскаты хохота, содрогавшего зал.
Многие генералы посчитали это выпадом против них лично, Возмущенный маршал Жуков погрозил подполковнику кулаком. Но в общем все обошлось. Списали на опьянение победой.
Главврач снова упрекнула меня в неуместном смехачестве и невпопад, как мне показалось, добавила:
– Все ваши еврейские штучки.
Уже через несколько месяцев, у главного врача появились основания упрекать меня в еврействе.
Во мне произошло какое-то необъяснимое раздвоение. По-прежнему я осознавал себя гражданином своей могущественной сверхдержавы, своей страны, за которую воевал, которой щедро отдавал свою кровь, которую любил сыновней любовью. В то же время я почувствовал себя связанным живыми узами с незнакомым государством Израиль. Я видел себя в танке на Синае, хотя даже представить себе не мог, какие танки в израильской армии.
Сквозь сито своего неверия я уже просеивал газетную ложь. Я уже знал цену злобному заявлению ТАСС о тройственной агрессии, в которой англичане и французы оказались подручными коварных, способных на любое преступление израильтян. Но это сообщение было искренне воспринято, поддержано и усилено верноподданными гражданами.
Главврач перенесла свою патологическую ненависть к евреям на незнакомое ей государство, на его народ. Она отождествляла нас. Возможно, она была права? Из своего маленького красивого Израиля я шлю вам, Варвара Васильевна, свою искреннюю признательность за вашу ненависть, за ваше отождествление, за ваш наглядный урок, преподавший, что еврею нельзя жить раздвоенным.
А ещё до этого однажды случилось следующее. Я оперировал шестнадцатилетнего мальчика, страдающего туберкулезом коленного сустава. Операция осложнилась не по причине анатомических особенностей или патологического состояния, хотя избрал я самый сложный и самый трудно осуществимый вариант – без вскрытия полости сустава, а потому, что хирургические инструменты, которыми я оперировал, следовало выбросить несколько десятилетий назад. Я убежден – мои израильские коллеги просто не поверили бы, что подобным металлоломом можно сделать такую резекцию коленного сустава.
После операции я зашел в кабинет главного врача и доложил ей, что, если не будут приобретены хирургические инструменты, следует временно закрыть операционную. Главврач ответила мне потоком обычной демагогии. Дескать, лопатами мы строили Днепрогэс и Магнитогорск и без оружия побеждали на фронтах. Я спокойно выслушал ее речь и спросил:
– Согласились бы вы, чтобы я оперировал вашего сына этими инструментами?
Главврач взорвалась:
– Все вы, евреи, одинаковы. Там несчастные египтяне страдают от них на Синайском полуострове, а тут я должна страдать от вас!
Я стоял ошеломленный. При чем здесь египтяне? О каких евреях идет речь?
Хлопнув дверью, я покинул кабинет и направился в свой корпус.
Моросил мелкий ноябрьский дождь. Дворник Андрей, молодой украинец, сгребал опавшие листья. Кто-то по величайшему секрету сообщил мне, что Андрей – баптист, тайком посещающий молельный дом. Мы всегда относились друг к другу с симпатией и уважением. Я не могу объяснить побудительных причин и последовательности моих поступков в это мгновение. Внезапно остановившись, без всякого предисловия, я попросил Андрея дать мне прочитать Библию.
Испуг исказил его лицо.
– У меня нет Библии.
– Андрей, только что Варвара Васильевна сказала, что все мы, евреи, одинаковы. Я знаю историю древней Греции и древнего Рима, я знаю историю китайцев и ацтеков, не говоря уже о славянах. Но я не имею представления о истории еврейского народа. Пожалуйста, дайте мне прочитать Библию.
– У меня нет. И вообще коммунисты не читают Библию.
– У еврея есть право узнать историю своего народа.
– У меня нет Библии.
– Поймите, ведь это Богоугодное дело.
– У меня нет.
На этом мы расстались.
Как и обычно, после операционного дня я остался дежурить. Поздно вечером работал над историями болезней. За окном хлестал холодный ливень.
В дверь ординаторской постучали. На пороге появился Андрей. На нем не было лица. Вода стекала с его телогрейки. С трудом выдавливая слова, он сказал:
– Ион Лазаревич, не сделайте моих детей сиротами.
– О чем вы говорите, Андрей?
– Вы ведь коммунист.
– Я человек. Я еврей, желающий узнать историю своего народа.
Он извлек из-под полы телогрейки старую потрепанную книгу. Всю ночь я читал Библию. И потом, когда, проникшись доверием ко мне, Андрей уже безбоязненно приносил мне книгу. И мы обсуждали прочитанное.
Книга Бытия сперва показалась мне примитивной. Исход представлялся красивой сказкой, вполне современной сказкой, когда исход из Советского Союза не менее неосуществим, чем тогда – из Египта. Заворожила Песнь Песней – музыка, образы, одухотворенность, эротика. А общее впечатление – так, ниже среднего. Но одна мысль неотступно преследовала меня уже после первого прочтения Библии, Убежденный материалист-марксист, я достоверно знал, что без базы невозможна надстройка. Каким же образом у древних евреев, у примитивных скотоводов, кочевников, едва переставших быть рабами, мог возникнуть высочайший, сегодняшний, нет, завтрашний моральный кодекс?
Естественно, что его не могло быть ни у египтян, ни у индусов, ни у китайцев, ни у эллинов, ни у римлян. Не было у них для этого соответствующей материальной базы. А у евреев она была? Что-то не стыковалось. И почему Библия дала такую обильную пищу мировому изобразительному искусству? А больше всего – именно первая книга, показавшаяся мне примитивной. Много раз я перечитывал Библию, пока получил ответы на эти вопросы.
Но самой убедительной оказалась третья книга – Левит, вернее, ее заключительные страницы. Все описанные там события, которые должны произойти в будущем, действительно произошли. Именно в предсказанной последовательности. Почему бы не произойти еще одному предсказанию – объединению евреев в своем предсказанном и уже существующем государстве?
Конечно, в конце ноября 1956 года это могло показаться нелепым. Но я уже начал верить в то, что обещание, данное в конце книги Левит, будет выполнено. Я стал евреем. Вероятно, разными путями приходят к этому. Началом моего еврейского воспитания обязан молодому украинцу – дворнику нашей больницы. Спасибо Вам огромное, Андрей!
Время после XX съезда партии Эренбург назвал оттепелью. Мне больше нравится формулировка не профессионала, а любителя – «эпоха позднего реабилитанса». Конечно, можно назвать потеплением подъем температуры от абсолютного нуля до, скажем, температуры замерзания азота. Но ведь нельзя жить при такой температуре.
