По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

как Шанталь в эти восемь дней, и будешь знать, что, когда придет беда, помощи ждать неоткуда. Слабый слабому не помощник, слепой слепому не поводырь…

И все же он решил, что больше к Кенту не поедет. Пока, по крайней мере. А там видно будет…

29

Через две недели Георгий закончил отчет. Он ничего не стал затушевывать, и хотя по привычке некоторые формулировки в черновике выглядели слишком расплывчатыми, он безжалостно перечеркал их, сделав упор на отрицательные результаты. В заключении написал, что проведенные работы дают возможность с большой уверенностью предположить, что касситерита на Бугаре нет, и дальнейшие поиски в этом районе следует прекратить. Он понимал, что тем самым подписывает приговор своей профессиональной репутации, и без того, видимо, не слишком высокой, и не сразу решился на это. Можно было и позолотить пилюлю, заключить свою неудачу не в столь траурную рамку, — ведь и так ясно, что выводы его решающего значения не имеют, поисковые работы фактически уже прекращены, а ему уже никогда в поле не выйти. И все-таки Георгий написал это — и почувствовал какое-то странное облегчение. По крайней мере это честно сказано… А был бы он так же честен, если бы не болезнь и поле на следующий год? Этого он не знал.

На следующий день он отправился с отчетом в институт. Там, казалось, решительно ничего не изменилось со дня его отъезда. Так же тускло горели в сумрачных толстостенных коридорах высокие запыленные плафоны, бодро постукивали каблуками сапог юные длинноногие лаборантки в белых халатах, немногие встретившиеся знакомые приветствовали Георгия так же улыбчиво, равнодушно-оживленно, как полагалось приветствовать всякого неблизкого приятеля, вернувшегося с поля. И губы Лобанова, начальника отдела, сложились в дежурную приветливую улыбку, он даже слегка приподнялся, протягивая руку, что при его могучем объеме было не так-то просто.

— Здравствуйте, здравствуйте, Георгий Алексеевич! С благополучным возвращением! Давно ждем, что-то вы припозднились.

— Я был болен, — сухо сказал Георгий.

— Ну как же, знаем, конечно… Очень жаль. А как сейчас здоровье?

— Нормально.

— Ну и прекрасно. Для геолога, знаете ли, здоровье вещь первостатейная. Ну, рассказывайте… Как сезон? Надеюсь, все благополучно?

— Разве Ковалев вам не докладывал?

— Ковалев? — удивился Лобанов. — А почему, собственно, должен был докладывать Ковалев, а не вы?

— Я сдал ему руководство партией, когда заболел.

Георгий только сейчас вспомнил, что Ковалев даже не навестил его в бугарской больнице. А не мог же не знать, насколько серьезно его положение…

— Сдали руководство партией? — озадаченно спросил Лобанов. — А почему, собственно?

— Но ведь я же вам сказал — я был болен! — с раздражением дернулся в кресле Георгий. — И очень серьезно. У меня было прободение язвы желудка. Меня оперировали в Бугаре, я четверо суток пролежал в реанимации и едва выжил.

Глаза Лобанова слегка расширились за стеклами очков и медленно опустились.

— Вот как… Ковалев говорил, что вы заболели и что у вас язва, но о прободении, насколько я помню, речи не было. Да-да, — он сдернул очки и стал протирать их, помаргивая белесыми ресницами, — теперь я точно вспоминаю — о прободении речи не было. Ковалев сказал, что с отрядом рассчитался, а об остальном вы сами доложите, когда вернетесь. Он еще говорил, что не смог зайти к вам в больницу, надо было срочно вылетать, что-то там у него дома случилось… Нехорошо, конечно, но он, видимо, решил, что ничего страшного, язва, сами знаете, болезнь нынче модная…

«Вот сволочь…»

— Ну хорошо, не будем об этом, Николай Александрович. Я привез отчет. Посмотрите его сейчас, пожалуйста.

— А почему такая спешка? — удивился Лобанов.

Георгий молча выложил заранее написанное заявление об уходе и справку ВТЭК. Лобанов долго разглядывал их.

— Значит, все так серьезно, Георгий Алексеевич?

— Как видите.

— Откровенно говоря, не предполагал… — Лобанов задумался, испытующе глядя на Георгия, и нерешительно сказал: — Но ведь вам нет необходимости увольняться. Мы вполне можем подыскать вам посильную работу и здесь, в институте. Мы даже обязаны это сделать.

— Нет, у вас я работать не буду.

— Но… Впрочем, смотрите сами, — вдруг легко согласился Лобанов. — Но к чему такая спешка?

— Мне предлагают другую работу, и я хотел бы поскорее рассчитаться здесь.

— Вот как… — пожевал губами Лобанов. — Ну хорошо, держать мы вас не будем, раз уж так получилось. Но нам ведь нужно сначала рассмотреть ваш отчет.

— Посмотрите хотя бы выводы.

— Если вы настаиваете…

— Прошу, Николай Александрович.

Лобанов небрежно перелистал отчет, задержался на последних страницах.

— Значит, теперь и вы полагаете, что работы на Бугаре следует прекратить? — ненужно спросил он.

— Да.

— Ну что ж, должен сказать, разумный вывод. Я, откровенно говоря, еще при жизни покойного Алексея Павловича очень сомневался в том, что там есть касситерит…

— Я знаю, — невежливо перебил его Георгий, подумав: «Однако Голубеву ты не очень-то возражал. Ты с министерствами никогда не ссорился».

Лобанов, будто угадав его мысли, независимо выпрямился:

— Но, как вы должны помнить, Георгий Алексеевич, против ваших экспедиций я не возражал. Я не считал… м-м… возможным препятствовать им только потому, что моя… м-м… интуиция подсказывала мне, что в этих экспедициях нет необходимости.

«Твоя интуиция всегда подсказывала тебе, что с начальством никогда не нужно спорить, начальство всегда право», — зло подумал Георгий.

— Но интуицию, как говорится, к делу не пришьешь, — продолжал мямлить Лобанов, глядя куда-то мимо Георгия. — Если бы мы все при решении столь важных вопросов руководствовались только интуицией, боюсь, это привело бы к весьма печальным последствиям.

— Вы можете сейчас подписать мое заявление? — прервал Георгий его разглагольствования.

— Сейчас? — подумал Лобанов. — Но ведь не настолько все спешно, чтобы вы не могли подождать несколько дней… Мне нужно внимательно изучить ваш отчет, посоветоваться с руководством…

Георгий встал.

— Когда мне зайти?

— Я думаю, через неделю.

— Хорошо. До свиданья.

С минуту он стоял на крыльце, оглядывая мрачное серое здание института, мокнущее под холодным мелким дождем. Нестерпимо, до дрожи в руках, хотелось курить. И со злым недоумением думалось: «Сколько лет проработал здесь, а они даже не поинтересовались, жив ли я… Язва, оказывается, нынче в моде, что о ней беспокоиться…»

Из ближайшего автомата он позвонил Кенту, зная, что его наверняка нет дома. Трубку взяла Шанталь.

— Можно мне к вам приехать? — спросил Георгий, забыв поздороваться.

— Ну конечно, — просто сказала она.

30

Через неделю Георгий шел по коридорам института, где когда-то, спустя год после смерти Ольги, начиналась его новая жизнь, с любопытством вглядывался в лица — узнают ли? Не узнавали. Да и он никого не вспомнил, хотя двое определенно показались знакомыми. А