ДЕЛЛА-УЭЛЛА - Ольга Ларионова

– Благодарю, князь, за царский подарок, – начала она, вежливо касаясь пальцами губ, лба и только что полученного талисмана, – да живешь сто лет и ты, и многочисленные твои сыновья, которых дарует тебе судьба…

Она еще произносила книжную цветистую фразу, каких уже давно не услышишь на Земле, а в душе уже прыгал солнечный зайчик: талисман!

Она забыла про свой волшебный флакончик со снежинками, мгновенно окутывающими завесой невидимости. Он сейчас у принцессы, нужно его забрать, и тогда ей сам черт не страшен!

– …Все считают, что это – единственная частица голубого золота, словно издалека доносился до нее голос Оцмара, нежный и торжественный, – и другого на Тихри больше нет. Но это не так, делла-уэлла. На вершине той горы, под которой растут горные пуховые цветы, принесенные Кадьяном, стоит башенка, очертаниями похожая на каменного короля с поднятой рукой. В подвалах этой башни, чей вход замурован, лежат слитки голубого золота. Оно твое.

Дались ему эти подарки! Она чуть было не высказалась относительно того, что голубое золото ей нужно как и все остальные сокровища его допотопного княжества, но вовремя скосилась на принцессу, судорожно вцепившуюся в подлокотники кресла, и мысленно почесала в затылке, пытаясь сконструировать еще одну благодарственную фразу помахровее, на манер сладкого щебета Шахрезады:

– Моя признательность, о щедрый властитель, не знает границ… Послушай, Оцмар, я иссякла. Скажи сам, как у вас тут принято благодарить за царственные дары?

– Тира!.. – предостерегающе воскликнула мона Сэниа.

Но девушка уже и сама поняла двусмысленность того положения, в которое она поставила себя этими словами. А что, если он сейчас скажет… Но она и представить себе не могла, как в действительности отзовется тревожный возглас принцессы: вороново крыло ярости смело всю нежность с лица Полуденного Князя, а голос приобрел голубую пронзительность обнаженного лезвия:

– Замолчи, злобная похотливая ведьма! Знай, что ты ошиблась, когда твоя алчба повлекла тебя ко мне из твоего проклятого далека… хотя, может быть, мы и были предназначены друг для друга. Но чудо, что выше судьбы, подарило мне солнечную мечту, имя которой – делла-уэлла, и не пытайся встать между нами!

Таира слушала весь этот бред в полной растерянности. Только что перед ней был юный Шахрияр, дарующий ей все волшебства «Тысячи и одной ночи», и вдруг – мгновенное преображение в нечто драконоподобное… Хотя нет. Сейчас, когда она глядела на него без страха, уповая на защитный амулет, она признавалась себе, что и в безумной ярости он прекрасен. «Отступай, тихонечко, по полшажочка, но отступай немедленно, иначе тебе не выпутаться из жемчужной сетки его чар», – нудно талдычил внутренний голос. «Заткнись, – прикрикнула она на него, – я Царевна Будур, что хочу, то и делаю, и папа не узнает».

Но на полшага назад она все-таки отступила. И от Оцмара это движение не укрылось.

– Я отдал тебе все, чем владел, и ты уже уходишь? – проговорил он с бесконечной печалью, но все так же без тени упрека.

– Нет, нет! – пылко запротестовала она. – Просто… просто здесь так много диковинных вещей, которых я никогда не видела в своей стране…

Ей было мучительно неловко за свою неуклюжую ложь.

– Я отдал тебе все, – повторил он, и его голос зазвучал с такой полнотой, словно над ним был купол Домского собора. – Но у меня осталось еще одно, последнее, что я могу даровать тебе, – это моя любовь. Слушай!

Он вскинул руки, словно указывая на жемчужные раковины, в какой-то неуловимой последовательности расположенные друг под другом по обе стороны от изголовья огромной, как склеп, постели. Таира в растерянности пожала плечами, боясь снова солгать, – и тут она действительно услышала.

Это был чистый, прозрачный звук, словно игрушечный олененок цокнул по топкому серебру кукольным копытцем. И еще. И еще. Звуки накладывались друг на друга, но не сливались; рассыпались трелями – замирали на миг, чтобы дать прозвучать тишине, они были слишком звонкими, чтобы быть рожденными водой, и точно, Таира пригляделась и чуть не ахнула: по трепещущим металлическим чашам прыгали капельки, отливающие зеркальными бликами.

Ртуть. Самородная ртуть. Сколько же времени провел этот всевластный мечтатель, пока самым примитивным способом проб и ошибок подобрал бесхитростную, как песня менестреля, мелодию? Ему что, никакой сибилло не сказал, что открытая ртуть – это самоубийство?

– Ты слышишь музыку, которая не снилась ни единому человеку под солнцем Тихри, – жарко шептал Оцмар.

Да уж. И под земным солнышком – тоже.

– Сколько бессонных часов я придумывал все, что сейчас подарю тебе! – не смолкал его завораживающий голос. – Я усыплю твою дорогу голубыми звездами их не видел ни один смертный, они светят только уже умершим в том краю, который оставило солнце…

Ну да, они с этим умельцем Кадьяном наверняка изобрели какой-нибудь радиоактивный состав, светящийся в темноте. Прелестно!

– Я истолку горное стекло, смешаю его с медом и разноцветной росой, чтобы напоить тебя…

Садист. Битое стекло – это как раз то, чего ей не хватало в чашечку чая. Ну что за человек – что ни слово, то ровно половина восторга, а половина жути.

– Я покрою твое тело солнечной золотой пылью, не коснувшись тебя…

А вот этот длинный узкий ларец, напоминающий коробку для большой куклы, давно привлекал ее внимание. Оцмар нагнулся, раскрыл его и очень осторожно поднял со дна что-то живое, трепещущее, разбрызгивающее действительно солнечные блики… Да что же это? Если бы не плескучий непрестанный трепет, то она приняла бы это за махровое полотенце… Как завороженная, она на цыпочках двинулась вперед, к этому шафранному чуду.

– Сбрось свое рабское покрывало, делла-уэлла, чтобы тысячи светлячковых крыльев отдали свою золотую пыльцу твоему несказанно прекрасному, неприкасаемому телу…

Теперь она поняла, что это. Пушистые янтарные мотыльки были приклеены к длинному полотнищу заживо, И бесчисленное множество крошечных крылышек еще трепетало в бессильной попытке избежать медленного и мучительного умирания.

– Протяни хотя бы руки, делла-уэлла, – голос умолял, завораживал, подчинял, – и ты испытаешь дуновение нежности, которой не знала ни одна женщина мира!

Нежности? Она вскинула ресницы и словно впервые увидела неотвратимо приближающееся, чуть запрокинутое лицо. Его ярость, его жадность казались ей недавно безумными. Но сейчас она поняла, что по-настоящему сумасшедшей была эта нежность, безысходная, как смертная мука. Потому что такая нежность способна убить ради того, чтобы не причинить мимолетной боли.