Большая дорога - Василий Ильенков

Муравьев, залюбовавшись взволнованным лицом Маши, подумал: «Вот такой портрет в мраморе создать бы. С этой забинтованной шеей и взглядом, горящим любовью к людям».

— Ваша скульптура стоит в моей московской мастерской, почти готовая. Остались мелочи, — сказал он. — Но сейчас я сделал бы ваш портрет иначе… глубже, Мария Александровна. Только сейчас я узнал вас по-настоящему…

— Может быть, лучше, что мой портрет остался незавершенным. Я сама не знала себя, — задумчиво проговорила Маша и повторила свою просьбу не стрелять, пока она не сходит в Шемякино.

Муравьев предложил поехать к генералу. Михаил Андреевич, выслушав Машу, долго молчал, глядя в какую-то точку, болезненно сморщившись. Наконец встал и, подойдя к Маше, сказал:

— Ну, что ж. Идите. Хорошее у вас сердце.

И когда Маша уже была у двери, быстро догнал ее и вдруг обнял и поцеловал в лоб.

Маша, растроганная этой неожиданной лаской, стояла у порога с пылающими щеками и, чувствуя, что и генерал и Муравьев смотрят на нее с любовью и желают ей счастливого пути, подумала: «Как хорошо жить!»

Перед рассветом Маша постучала в окно, возле которого лежала Васса Тимофеевна. И старуха, узнав условный стук, разбудила Таню.

— Ты опять пришла! — со страхом и жалостью воскликнула Таня. — Яшка с ума сошел прямо… Кричал: «Обманула, убежала к своему Дегтяреву, теперь уж она не уйдет от меня, только увижу». Уходи, Машенька, родная, уходи!

Маша сказала, что она сейчас же уйдет, и объяснила, с какой целью она пришла.

— Никуда я не пойду из своей избы. Тут помирать буду, — твердо заявила Васса Тимофеевна.

Маша уже собралась уходить, как вдруг услышала громкий стук в дверь и раздраженный голос Яшки:

— Открывай, Татьяна!

— Машенька, спрячься куда-нибудь… Прячься, скорей! — шептала Таня.

— Не боюсь я его. Открывай, — решительно сказала Маша.

Ей казалось унизительным прятаться от такого ничтожного человека. Она понимала, что Яшка выследил ее возвращение.

Яшка вошел, дымя немецкой сигареткой, кепи его было лихо сдвинуто на самое ухо. Он не поздоровался с Машей и, мрачно глянув на нее, сказал:

— А я знаю, зачем ты ходишь в Шемякино. И все ты мне лгала, что свадьба будет в сентябре… Ты коммунистка!

— Да, я коммунистка. Это знают все в деревне, — спокойно проговорила Маша.

— Немцы приказали, чтобы все коммунисты явились к коменданту.

— А я не желаю являться. Для меня комендант — не власть. Моя власть — советская, — сказала Маша.

— Заставят.

— Разве есть такой человек в Шемякине, который выдал бы меня? — спросила Маша.

— Да я такому из последних сил моих глаза вот эти руками вырву! — сказала Васса Тимофеевна.

— Не беспокойтесь, Васса Тимофеевна, такого человека нет в Шемякине, — промолвила Маша, не спуская глаз с Яшки.

Он молчал, не поднимая головы, и лишь сильно дымил сигареткой.

«Вот сейчас все решится, — думала Маша, глядя на Яшку. — Если у него есть в душе хоть одна искорка совести, она вспыхнет и зажжет душу чистым огнем своим…»

Но Яшка молчал и дымил сигареткой, глядя в пол.

— А мы свадьбу сегодня сыграем. Сейчас! — вдруг сказал он и с пьяной усмешкой посмотрел на Машу.

— Как… сейчас? — испуганно спросила Маша.

— А так, сейчас, — повторил Яшка с упорством и, видимо, наслаждаясь своей властью над Машей. — Тогда я не скажу, что ты коммунистка.

Он выплюнул окурок себе под ноги и уставился на Машу тупыми, беспощадными глазами.

— Ты что же… насильничать хочешь? — приподнявшись на локте, сказала Васса Тимофеевна. — Опомнись, Яшка! — она дышала шумно, часто хватая воздух сухими губами. — Люди проклянут тебя навеки! И все одно — не сносить тебе головы…

— Не каркай, ворона! — раздраженно пробурчал Яшка и, повернувшись к Маше, спросил: — Чего же ты молчишь?

У Маши было желание броситься на него и задушить, и она даже сделала к нему шаг, и Яшка, словно почуяв опасность, отодвинулся к двери. «Нет, нельзя… Все погублю… И люди из-за меня пострадают… Пусть уж лучше я одна приму на себя всю тяжкую ношу», — решила Маша и тихо сказала:

— Хорошо. Я согласна.

— Вот так бы давно, — удовлетворенно проговорил Яшка и, усмехнувшись, стал закуривать новую сигаретку.

— Ну, иди, доставай вина. Без вина какая же свадьба! — сказала Таня, с ненавистью глядя на Яшку. — Закуска у нас найдется, — добавила она, многозначительно посмотрев на Машу.

И Маша поняла, что Таня наметила какой-то план спасения. Таня хотела, чтобы Яшка ушел хотя бы на короткое время. Но Яшка, хитро усмехаясь, сказал:

— Мне нельзя уходить. Невеста скучать будет. А ты иди, доставай вина.

— Куда итти-то? Ночь. Все люди спят… И не приказано по ночам ходить, — сказала Таня.

— Ну, видно, приходится мне итти, — сказал Яшка. — Готовь закуску.

Он ушел. С минуту Маша и Таня сидели в оцепенении.

— Бежи, Маша! — шепнула Таня.

— Обе уходите, обе, — хрипло проговорила Васса Тимофеевна. — А мне нож дайте вострый…

Маша в нерешительности постояла и, торопливо обняв Таню, потом Вассу Тимофеевну, еле сдерживая слезы, бросилась в сени.

С минуту стояла такая тишина, что Таня услышала, как стучит червь-древоточец, прокладывая себе ходы в столетнем бревне. В этой избе жили прадед и дед Вассы Тимофеевны, ее мать и отец. Бревна для новой избы, в которой предстояло жить Тане, лежали возле тына, и на этих бревнах сидел Яшка, подстерегая Машу.

Она выбежала из дому, на бегу повязывая платок, и вдруг увидела Яшку.

— Куда же ты, невестушка? — сказал он, медленно подходя к ней, и вдруг, размахнувшись, ударил ее кулаком в лицо…

Маша очнулась от страшного грохота. В избе зазвенели лопнувшие стекла. Она увидела над собой бледное лицо Тани, залитое слезами. Таня смачивала ее голову холодной водой.

— Что это? Бомбят? — сказала Маша, с усилием открывая затекшие глаза, и только теперь вспомнила, где она и что с ней произошло.

— Голубушка ты моя, Машенька… Как же он тебя изуродовал… зверь окаянный, — с плачем проговорила Таня.

Маша встала с постели, но голова ее закружилась, и она бессильно опустилась на скамью у разбитого окна. Она увидела черное облако дыма, стоявшее над соснами, и поняла, что Тимофей сделал свое дело.

Грохот взрывов не прекращался. По улице метались немецкие солдаты и выгоняли людей из домов.

Два немца ворвались в дом и закричали:

— Вон! Вон! Schnell! Schnell![2]

Они вытолкали Машу и Таню в сени.

— Нужно взять Вассу Тимофеевну, — сказала Маша.

Но старуха крикнула:

— Не пойду я никуда со своей хаты! Нож мне дайте!

— Schnell! Schnell! — кричали солдаты, подталкивая девушек прикладами.

— Дайте хоть хлеба кусок отрезать матери больной, — сказала Таня и возвратилась в дом.

Она вышла минуты через три, вытирая слезы.

Всех жителей выгнали за деревню, в овраг, и окружили его солдатами. Овраг был небольшой, но глубокий, с обрывистыми откосами. Здесь шемякинцы брали глину для печей. По дну оврага в зарослях ольхи и черемухи бежал ручеек, пробиваясь из недр земли живым, кипучим ключом. В обрывистых откосах чернели норки земляных ласточек. Они уже улетели на юг, чтобы весной опять поселиться в этих гнездах.

По отрывистым фразам, которыми обменивались между собой солдаты, Маша поняла, что Тимофея увидели в тот момент, когда он уже выползал из сосновой рощицы. За ним погнались. Тимофей побежал, что-то выкрикивая. В него выстрелили и ранили в ногу. Теперь надо найти того, кто навел его на склад… Говорят, вчера возле склада прогуливался парень с какой-то девицей. Парня схватили, а девицу сейчас найдут. Она здесь, в овраге.

«Ну вот и все», — подумала Маша, с жадностью вглядываясь в траву, в темную зелень ольховых листьев, — ей казалось, что она в последний раз видит и эту траву, и кусты черемухи, и небо, удивительно голубое.

Пришел комендант Штумм, тяжело дыша и отдуваясь, он остановился на краю обрыва, посмотрел вниз, на дно оврага, где столпились люди и громко крикнул:

— Мария Орлофф! Виходить здесь!

Маша с тоской взглянула на Таню, сделала шаг, остановилась, не с силах дальше итти.

— Прощай, Танечка! — прошептала она, стиснув руку подруги.

— Стой! — тихо сказала Таня.

Таня удержала Машу за руку инстинктивно, не отдавая себе отчета, что из этого выйдет, — ей просто казалось немыслимо расстаться с Машей. Взглянув на пестренькое ситцевое платье ее, Таня вспомнила, как они вместе выбирали этот ситец в магазине, потом долго придумывали фасон и, наконец, сшили себе одинаковые платья. Таня вспомнила и тот зимний вечер, когда Маша поразила ее своей пляской, и первый весенний трудный выезд в поле, и ночной разговор о необыкновенной любви, — все, что эта девушка принесла в ее мелкую и скучную жизнь и сделала ее светлой и радостной. Воспоминания промелькнули мгновенно, как вспышка молнии, слившись в прекрасный образ совершенного человека. И, уже в полном самозабвении, Таня решила, что она должна во что бы то ни стало спасти Машу… Как хорошо, что они одеты в одинаковые платья! Нужно только прикрыть лицо платком…